Крушение

— Наказывать нужно. По всей строгости. Вот этой палкой! — потыкал командующий в воздух, — Почему вы не пресекли этот произвол на месте?
— Пресек, товарищ командующий. Я его от руководства боем отстранил.
— Мало! — вскрикнул командующий, — Вызвать ко мне его. Ко мне!..
И Ломов, видя, что командующий все больше раздражался, начал его успокаивать:
— Ничего, товарищ командующий, не волнуйтесь. Управлюсь, вызову… В вашем положении нельзя волноваться. Берегите себя… — Он взглянул на блиндаж: на крышу невесть как забрался и рос маленький подсолнух с горделиво приподнятой золотистой шляпкой. — Смотрите, товарищ командующий, подсолнух! И надо же!.. — с неожиданным умилением воскликнул Ломов.
Командующий был непреклонно хмурым. Не попрощавшись, он шагнул внутрь, в темный провал блиндажа.
Ломов вернулся к себе в полуторку. Застойная, мореная духота держалась в ней. «Ну и пекло адское, зажариться можно», — подумал Павел Сидорович, и в сердцах пнул ногой дверцу. Потекла со степи прохлада внутрь короба. Дышать стало легче, но от этого настроение- не поднялось.
Павел Сидорович в эти минуты был недоволен собой. И отчего бы? Не понять от чего: то ли от пережитого напряжения там, на поле боя, то ли от того, что командующий встретил его холодно… Как–то не так складывается его судьба в войну. Поначалу все как будто шло гладко, ладно, а тут вдруг окружение. Трудно даже самому себе сознаться, но ведь выходил же из окружения переодетым в тряпье. После такого позора благо не дали упасть, вновь подняли на крыло. «Гм. На крыло! — неожиданно обрадовался этой мысли Ломов и невольно расправил плечи, вновь подумал: — Ничего, будем взбираться… Да, будем!»
Он на себе испытал, что на войне бывают удачи и неудачи. И не только у солдат, но и у командиров и даже крупных полководцев. Без ошибок и просчетов война не ведется. «Это вам не гладкая дорожка, выстеленная розами. На ней и шипы… А собственно, в чем мой–то просчет? В чем?» — придирчиво пытал самого себя Ломов и утешался, что серьезных провалов, которые бы его порочили, за ним не водилось. Ну что ж, неудача с последним дневным штурмом… так не будь его, Ломова, кто–то другой послал бы войска на штурм также днем, без прикрытия с воздуха. И посылали. Ведь город держится на волоске. Город требует защиты. А медлить нельзя. И пришлось вводить полки в сражение среди бела дня. Ничего иного ни Ломов, ни кто–то другой поделать бы не мог. Критический момент вынуждал. И пусть это стоило крови, большой крови, так тому причина — война…
На душе у Ломова просветлело.
Он вспомнил, что еще перед отъездом в войска адъютант передал ему письмо от жены. Прочесть не успел. Да и в спешке не хотелось. Но где же оно теперь? Куда–то подевалось. Павел Сидорович порылся в карманах, не нашел. Ах, да оно же осталось на сиденье в вездеходе. Сбежал вниз по ступенькам. Так и есть: лежит нераспечатанное. Присел на пенек в тени белой акации. Раскрыл письмо с надеждой, что жена утешит, обрадует. «Она у меня умница, умеет подогревать настроение, — подумал Павел Сидорович. — Где не возьмет лаской, там уламывает командой… Гм, смешно. Мы, я — командуем войсками, а жены — нами. Так, наверное, заведено в семьях!»
На этот раз письмо жены было выдержано в спокойных тонах. Она сообщала о том, что еще «не снята маскировка с нашего града, чувствуются во всем нехватки, людям надоела война…» И тут вдруг сорвалась, перейдя на прежний — властный — тон: «Перестаньте топтаться на месте и пятиться как раки… Надоели всем ваши отходы. Я бы перешла во всеобщее наступление! Вы там, на фронте, вроде думать отвыкли…» Ломов подчеркнул эти строки письма ногтем большого пальца, проговорил:
— Ишь ты, думать отвыкли. Тебя бы сюда, под пули в дневной штурм, не таким бы голосом запела. А вообще–то… Положа руку на сердце, права.
В конце письма жена просилась на фронт. Куда угодно, хоть на боевые позиции, лишь бы вдвоем переносить опасности. Ей хотелось ему, родному муженьку, внести облегчение в походную жизнь и самой не маяться, не страдать…
 
— Эх ты, патриотка моя!.. — заулыбался Павел Сидорович. — На боевые позиции, конечно, пускать не следует. Без тебя обойдемся. А что касается облегчения, то это не вред. Совсем не вред… Погоди, вот соберемся с духом, двинем вперед, тогда можно и позвать, погляди на муженька, порадуйся…
На полях письма была приписка: «Да, самое важное забыла: бывает у нас твой закадычный друг по довойне Николай. Часто вспоминает тебя. Черкни ему, человек он влиятельный, нужный и обходительный. Наша Жанна от него без ума».
— Однокашник! — произнес Павел Сидорович, упрятывая в карман письмо. — Человек он, конечно, нужный. Да, нужный. И за него надобно держаться…
Глядя на горящий вполнеба закат, Павел Сидорович задумался. Он зрил свою дочь, и она представала в его воображении высокой, белокурой, красивой, правда, немножко усталой и нервной… Это, наверное, от того, что часто переезжали с одного места службы на другое. Жанне доводилось учиться в разных школах, приноравливаться к разным учителям… Зря поступила и в балетную школу профессия эта, с виду такая романтичная, требует и напряжения и таланта… Вот теперь и крутится в кордебалете. Видимо, поэтому и засиделась в девушках. «Ничего, годы не ушли. Еще все поправимо!» — успокоил себя Павел Сидорович и встал. Поглядев на блиндаж командующего, он отыскал глазами подсолнух. «Как чудно!..» подумал он: утром своей золотистой шляпкой подсолнух глядит на восход, навстречу солнцу, а к вечеру вроде бы повернулся в сторону уходящего на закат.
  
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
 
Ночь скрадывала и людей и звуки.
Отряд Кострова проник на вражеские позиции бесшумно, точно так же и завязалась борьба бесшумно. Продвигаясь в изгибах окопов и траншей, освещенных блеклым и неверным светом луны, едва замечали вповалку спящих немецких солдат, подкрадывались к ним, приканчивая ударом приклада или штыка, слышался только хруст или мученический вскрик умирающего.
Откуда–то, словно из–под земли, послышался возглас«Хальт!» — и разом приглушенную тьмою тишину вспороли пулеметные и автоматные очереди. По тому как в ночи всплески стрельбы потекли с высоты, для Кострова стало ясно, что там, впереди, у подошвы высоты, немцы опамятовались, что на них совершено нападение и поэтому борьба с этого момента ожесточилась; пули вызванивали певуче в темноте, того и гляди могли задеть поолетая низко поверх земли.
Передвигаться, как раньше, в полный рост и бесшабашно уже стало нельзя. Костров подозвал к себе рядом бегущего комсорга роты и дал команду двигаться по траншее или вперебежку по открытой местности. На пу ги к высоте они прикончили втихую еще несколько перепуганных вражеских солдат.
Как–то враз, почти без всякого ожидания, развиднелось, а еще минутой позже совсем посветлело. Только на западном склоне собиралась туча. Алексей, продвигаясь, увидел поверх траншеи немца в фуражке с высокой тульей и шнурках витого серебра — не иначе, как офицер! — хотел его сразить, но немец исчез тотчас. Мгновением позже скрылся и Костров. «Он меня будет караулить, а я его… Кто кого?» — подумал Алексей и начал соображать, как ему ловчее подкрасться к нему: идти напрямую по транщее — нельзя, может из–за изгиба обстрелять неожиданно. А если выскочить из траншеи, перебежать и сверху на него прыгнуть… «Ишь чего захотел? Так и дастся он тебе на голову сесть! Надо крадучись. Вдоль траншеи. И глядеть. Глядеть в оба… Попробуем!» — проговорил сам себе Костров. Он передохнул, и, кажется, волнение и напряжение сил немного спало. По крайней мере дышалось ровнее.
Судя по звукам выстрелов, борьба переместилась на правый фланг обороны и правее высоты, куда вела вторая, почти параллельная траншея. Костров слышал то русскую речь, то немецкую, доносившуюся оттуда. Значит, успели уже просочиться туда, скоро, наверное, оседлают западный, еще затемненный скат высоты. Туча оттуда ползет. Хоть бы дождь пошел. Жара печет, дышать нечем…