Крушение

— Как же ты все–таки? — удивился немало озабоченный Гофман.
— Драпал, — просто ответил Вернер, настолько просто, что майор сперва не поверил: «Офицер немецкой армии и — драпает!.. Нет, это невозможно. Разыгрывает, бес!» — Что, не верите? — в свою очередь, спросил оберлейтенант и озорно сверкнул глазами: — Не такие, как в моем чине, драпали. Повыше гораздо чинами бежали… Недаром тогда Браухича сняли. Да и Гудериан и тот не у дел оказался. Должен прямо сказать — русская армия оказалась под Москвой сильнее нашей и здорово поколотила нас. Что уж тут все только на зиму валить!..
Слушая, майор не переставал думать о калеке. Мерещилось ему повисшее на костылях тело…
— Хватит, Вернер! — перебил Гофман. — Довольно тоску нагонять. Я и так удручен.
— Чем, герр майор?
— Жена, дети… — огорченно промолвил Гофман.
Вернер злорадно усмехнулся:
— Какой смысл тосковать о потерянном! Не я ли говорил вам сидеть в тылу, тем более при ваших резервах.
— Какие резервы? — не понял Гофман.
— С вашим погребком можно всю войну отсидеться дома, — Вернер прицокнул языком.
Гофман о чем–то задумался, усмехаясь своим мыслям.
— Вернер, — наконец спросил он, — тебе нравятся такие женщины, как моя фрау?
Обер–лейтенант растерялся. Усилием воли замял волнение, деланно насупился, не сводя глаз с майора: «Как он глядит! Просто съедает глазами».
— Значит, не нравятся? — спросил, глядя в упор, Гофман.
— Никак нет…
— Что — никак нет?
— Очень нравятся! — брякнул Рудольф Вернер, не желая обидеть майора.
Гофман опять подумал о калеке. Как тень, как призрак померещилось ему скорбно повисшее на костылях, почти неживое тело…
  
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
 
Вагон покачивало — тихо, усыпляюще. Вилли казалось, что едет он не на фронт, а в дальнюю загородную прогулку, к синим, напоенным прозрачным воздухом горам Тироля. Однажды, когда учился в гимназии, он ездил туда на экскурсию, и впечатления той поры навсегда остались в памяти, — как запах цветущего миндаля, как увиденный впервые белый восход, без утренней зари, без солнца, только белый восход. Нечто подобное он испытывал и теперь…
Известно, когда сердце переполнено волнением, человек хочет поделиться с другими — хотя бы посмотреть на них, умеют ли вот так радоваться, чувствовать себя окрыленными и счастливыми. Только в горе, только в беде люди чувствуют себя одинокими. Радость не любит замыкаться. И ему, Вилли, не сиделось на своем месте, отведенном к тому же в конце вагона, рядом с туалетом. Он посетовал на вахмистра: вечно прижимает, на офицерах не может показать свою власть, вот и сгоняет зло на нем, на фельдфебеле. Усадил в конце вагона, где то и дело хлопают дверями, носят шелуху в мусорный ящик и простаивают в тамбуре, из которого так и прет табаком. «Интересно, как устроились другие?» — подумал Вилли.
Фельдфебель оттянул рукав куртки, глянул на часы: боже мой, уже обедают, а он опоздал на три минуты. На целых три минуты! Учитель гимназии когда–то говорил: пунктуальность — вторая натура немца. Неточное соблюдение образа жизни ведет к непостоянству и расхлябанности, а нарушение режима питания — к расстройству организма, и в конце концов это грозит истощением, коликами в животе, язвой желудка — чем угодно, но только не укреплением здоровья.
Надо есть. Кажется, за перегородкой в соседнем купе уже щелкают замками саквояжей, хрустят ремнями ранцев и что–то жуют смачно. А он, Вилли, опоздал. Ненормально. Вредно. Но что поделаешь? У фельдфебеля Вилли ничего, кроме сухого пайка, не было с собой. И из дому ничего не взял. За войну там все опустело, отец разорился, погорел на своих бумажных хлопушках, которые оказались никому не нужными. Уж лучше бы он заменил ассортимент в своей лавчонке и торговал игрушечными танками, бронемашинами, самолетами — точной копии с «хейнкелей» и «мессершмиттов.», что куда было бы полезнее и для неискушенных юнцов, собирающихся стать солдатами, и для него, отца. В конце концов мог бы переключиться торговать зажигалками. Но чтобы бумажные хлопушки… Чудак! Не по тем временам живет. Такие сами себя обкрадывают. Уезжая на фронт, Вилли вынужден был оставить дома денежное содержание, выданное казначеем в счет будущего месяца. В кармане остались только гроши. И ничего съестного не взял в дорогу. Будет теперь перебиваться.
 
Вилли встал, решил пройтись по вагону, а вдруг найдется добрая душа, поделится едою. Но, может, и не надо идти клянчить, немудреная его затея разрешится в своем же купе. Вилли взглянул через столик. К нему спиной лежал крутозадый человек и втихомолку ожесточенно грыз не то сахар, не то лесные орехи. «Боится показать», — подумал Вилли и перевел взгляд наискось. На верхней полке плакал ефрейтор.
— Ты чего? — спросил Вилли.
Ефрейтор отмахнулся — дескать, не приставай, без тебя тошно.
Нет, в своем купе Вилли не найдет еды. Он встал, шагнул, остановился в проходе у второго купе. На нижней полке упитанный, с обвислым подбородком человек, не глядя ни на кого, зажимал между ног кофейную мельницу и вертел ручку. «Бюргер», — усмехнулся в душе Вилли, и у него непроизвольно сорвалось с губ:
— Скоро смелешь кофе? Не принести кипятку?
Не прерывая своего занятия, солдат бросил:
— Неси натуральные зерна. А воды — хоть утопись.
— В империи я не видел, чтобы росли кофейные деревья. Привозной.
Тот поднял глаза, зло сказал:
— Завоюешь — приходи. Не будем нуждаться и в привозном.
Вилли окинул мимолетным взглядом других; они смотрели на него, как на редкостное животное, посаженное в клетку, и он поспешил перейти в третье купе.
Белоголовый, в черной форме танкиста паренек привстал у раскрытого окна. Он глядел на зеленеющие майские луга и пиликал на губной гармошке. Сразу видно, ребята тут подобрались веселые, музыкальные. И едою, похоже, не обделены. На верхней полке лежал толстяк с одутловатыми щеками. Он был в одних трусах, полосатых, как шкурка тигра. Лежал навзничь, держа на весу за ноги жареную курицу. Жир сочился из нее каплями, и толстяк, чтобы зря не терять добро, широко раскрыл припухлые губы и ждал, когда стечет в рот весь жир.
У Вилли слюни подступили к горлу. Ему так и хотелось крикнуть: «Я есть хочу! Дайте поесть!»
Никто не обращал на него внимания.
— Дружище, нет ли у кого закурить? — невзначай, лишь бы только заговорить, спросил он.
— Ха–ха, он уже начинил живот и курить захотел. Больно прыткий, фельдфебель! — ответил с нижней полки солдат в пижаме, раскладывающий на столе, как пасьянс, ломтики колбасы, сыра, листики зеленого салата.
Между тем толстяк на верхней полке начал усердно раздирать курицу. Курица, наверное, была недожаренная, и он рвал мясо зубами, пошевеливая пальцами ног.
— Эй, не поломай зубы! — сказал обладатель зеленого салата.
Вилли усмехнулся, протискиваясь к двери. Белобрысый на губной гармошке пиликал знакомую мелодию песни: «Новые земли, новые земли мы себе добудем…»
Фельдфебель шел дальше — из других купе уже доносились храп, посвист, вздохи, стоны, — вагон насытился и отсыпался, никому не было дела до него, проголодавшегося.
«На барскую милость плоха надежда», — подумал Вилли.
Поезд остановился где–то в Польше. Вилли сошел на перрон, пялил глаза на двери вагонов, надеясь встретить кого–либо из знакомых. Увидел Рудольфа Вернера. Тот спрыгнул с подножки и зашагал по перрону, взмахами оттопыренных пальцев рассекая воздух.
— Ты чего такой злой? — подходя к Вилли, спросил обер–лейтенант. — Ах да… Никому не дано читать чужие мысли.
— А разве мои мысли опасны?
— Вообще–то… — Вернер покусал губы, недосказав.
— Голоден я, — - сознался Вилли.
— Эх ты, а еще едешь брать чужие территории! — упрекнул обер–лейтенант, — Надо приспосабливаться, иначе всякая шваль будет становиться поперек пути… В нашем положении худеть нельзя. Нас ждут здоровые русские девушки.
Рудольф Вернер посмотрел на паровоз. Он стоял у водокачки. Машинист подтягивал крюком водозаборную трубу.