Крушение

Первый был вроде бы подсудимым, второй — судьей…
— Ну, докладывайте, что у вас по делу Шмелева.
Подполковник Варьяш подергал носом, будто принюхиваясь и ощущая, что не тот запах, и принужденно сказал, не глядя на полковника, лишь качнув головой в его сторону:
— Товарищ генерал, у нас не положено, пока не кончилось следствие, предавать огласке материалы, да еще самому обвиняемому.
Жукова сразу взорвало:
— Кончайте играть в бирюльки! — сказал он строго. — Положено — не положено… Перед вами заслуженный командир, и если водятся за ним какие грехи, пусть сам знает и разбирается с глазу на глаз… Докладывайте!
Подполковник Варьяш принужденно снес этот показавшийся ему грубым окрик. С каменным выражением лица развернул папку и осторожно вынул оттуда лист, протянул по столу скользяще низко, будто боялся, что документ на лету будет перехвачен и прочитан обвиняемым, вот им, Шмелевым.
Жуков взял лист — это был рапорт генерала Ломова, и в нем строго по часам и минутам расписывалось, как он, Шмелев, командуя дивизией, не захотел поднять войска на штурм и за это был временно отстранен.
— Как, вы были отстранены? — удивился Жуков, взглянув на Шмелева. — А почему мне не доложили ни в первый раз, ни вчера?
— Не хотел беспокоить, у вас своих забот… — привстал Шмелев.
— Объясните, как это случилось?
Шмелев заговорил хмурясь.
Жуков выжидал, пока полковник не кончил, и обратился к представителю фронта:
Ну как, вас это убеждает? Кто заслуживает наказания, а кто нет?
Тот сразу нашелся, что ответить.
— Может, в чем–то виноват и товарищ Ломов… Я бы на его месте не принял на себя командование. Погорячился генерал. — Потом так же отчужденно взглянул на Шмелева и добавил: — А наказание… Строжайшее наказание должен нести вот этот полковник… Невыполнение боевого приказа влечет за собой тягчайшую кару Это в Уставе записано. И полковнику знакомо.
— Заведомая ложь, — не выдержал Шмелев, — Вы можете мне пришить уголовную статью, наконец судить трибуналом. Но правду убить нельзя. И эта правда в том, что не Шмелев отказался выполнять приказ, а дурно понятое Ломовым требование наступать… Почему он сию же минуту, без подготовки, без учета обстановки гонит солдат на штурм вражеских позиций, да еще в дневное время при полном господстве немецких самолетов. Ведь ему известно, что штурм перед этим ничего не дал?
Почему Ломов не хотел даже выслушать о ночных действиях?..
Не вставая, Жуков проговорил с придыханием в голосе:
Если мы так будем измываться над кадрами, над честными командирами, такими, как Шмелев, то плачевным окажется для нас и конец войны… Пожалуй и не доживем до этого конца, — Он помял в руке рапорт Ломова, потом перечеркнул его крест–накрест черным карандашом и протянул представителю фронта.
— Воля ваша. Но это не все, — возразил подполковник, сунув, однако, рапорт в папку с застежками.
— Что еще?
Из папки с готовностью был извлечен другой документ, мятый и серый, походивший, наверно, по многим рукам.
— Тут уж пахнет душком… — намекнул подполковник криво усмехнувшись одними губами.
Сразу же, бросив взгляд на документ, Жуков посуровел, тронул себя за подбородок, точно норовя ущипнуть.
Потом, читая не торопясь, вскинул брови (только сейчас Шмелев заметил, что лоб у него массивный). А еще немного погодя эти клочкастые и ближе к переносью густые брови опустились, и на лбу собрались хмурые складки («Тяжелый документ», — с болью в сердце простонал Шмелев). Еще секундами позже лицо генерала выразило мучительное сострадание и, невольно встретясь с его взглядом, Шмелев потупился и весь как–то съежился, будто подставляя голову, всего себя страшному удару.
— Судьба… — медленно, не теряя твердости голоса, проговорил Жуков.
Он повременил и также медленно протянул Шмелеву документ. Шмелев вздрогнул, привстал, чтобы взять. Но подполковник Варьяш, опередив, наискосок протянул руку, стремясь перехватить документ.
— Уберите руку, — оборвал Жуков.
Теперь, как бы поменявшись ролями, Шмелев читал, а Жуков смотрел на него, не сводя проницательных глаз. «Как стало известно, в войсках вашего фронта находится военнослужащий гр-н Шмелев Н. Г., 1896 года рождения…» — прочитав это, Шмелев не вздрогнул и не побледнел («Крепкой закваски», — отметил про себя Жуков). «…По сведениям нашей агентуры, его жена Шмелева Екатерина Степановна, дочь Светлана и сын Алексей остались на оккупированной территории, и…» — вопреки ожиданию, Шмелев вдруг заулыбался со смятением в глазах (Жуков тоже улыбнулся ему, а подполковник предостерегающе скосил правый глаз). Шмелев опять уткнулся в документ: «… и, как показывают свидетели, сын Шмелева — Алексей сдался в плен…» — будто поперхнувшись, полковник Шмелев начал кашлять, потом зажмурился и покачивался, будто теряя равновесие, белая прядь волос упала ему на лоб («Ну, ну, наберись мужества. Переживи!» — подумал Жуков, а казалось, крикнул громко). Перегодя, Шмелев снова впился в документ: «Вам вменяется в обязанность проверить настроение самого военнослужащего гр–на Шмелева…» — остановись на этой, в сущности, последней и строгой строчке, Шмелев всею пятернею откинул со лба седую прядь, одну–единственную в еще черных волосах.
 
И, не глядя ни на кого, приподнял до бледности сжатый кулак, но ни слова не обронил, лишь махнул сверху вниз кулаком, как бы рубя наотмашь. Подумал: «Алешка… Мой Алешенька в плену…» — и горестно покривил рог, но не заплакал. Нет.
Дозревала в комнате тишина. Предельно напряженная тишина.
Трудно разогнул спину Шмелев и медленно, пошатываясь, встал.
— Живы! Жи–и–вы! — обезумевшим голосом крикнул он и, схватясь левой рукой за сердце, правой начал судорожно водить в воздухе, ища опору. И Жуков успел подскочить и поддержать его.
— Врача! — крикнул генерал подполковнику, но тот уже выскочил за дверь.
  
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
 
Под кручей лежала выброшенная на берег Наталья. Гимнастерка на ней была мокрая, и все было мокро: волосы, лицо, ноги. Она лежала на боку, откинув правую руку и сжимая в слабеющей ладони невесть где прихваченный камень. Сквозь расстегнутую гимнастерку были видны груди с крапинами сосков. Наталья тихо, со стоном дышала, смутно догадываясь, как могла спастись. Только звон и шум стояли в ушах, будто после адского взрыва на пароходе в голову поместили тысячи молоточков и они неуспокоенно молотили, отдаваясь болью в затылке, в висках…
Ее знобило. Зубы стучали непроизвольно, хотя она и пыталась стиснуть их, это ей не удавалось. Сколько времени лежала, она не помнит и не знает: то ли час, а может, и два, — да это теперь в ее положении все равно.
Когда пригрело солнце, бьющее прямо в береговой откос, и дохнуло утренним сильным теплом, Наталья почувствовала себя согретой. Отуманенное сознание сквозь шум и звон в ушах вернуло ее к мысли, что корабль потонул, что люди тоже потонули, а она жива… «Жива, жива!» — почти вскрикнула от этой напряженной радости Наталья.
Эта мимолетная радость показалась ей не то горькой, не то скорбной, опять перед глазами вспыхнула огненная волна взрыва, подброшенная палуба, крики людей…
Живые чувствуют себя виноватыми перед мертвыми.
Наталья не боялась чужих смертей. Но то, что произошло с их пароходом, было сверх ожидания и, может, впервые пришла на ум ей простая и ясная истина, что живые, которым еще ходить, думать, смеяться и радоваться, виноваты перед теми, кто уже не встанет, кто мертв, и все это у них уже кончилось, как может кончиться и у живых…
Жуткая и страшная эта мысль заставила Наталью напрячь силы. Она поднялась, даже шагнула, как бы пробуя свои силы и убеждаясь, не ранена ли. Но судьба сберегла ее, только ныло в ноге, наверное, от ушиба. И она пошла по берегу прихрамывая. Глядела, не сводя глаз с прибрежной кромки, на воду — не плывет ли кто. Нет, река несла мутные, вспененные потоки…
Как все–таки бывает: живет человек — и нет его… Смелые гибнут чаще. Это ясно. Несмелые больше прячутся, стараются гнуться пониже к земле.