Граф Калиостро, или Жозеф Бальзамо. Том 2
Трижды в неделю г-жа де Ноайль ужинала за одним столом с дофином и дофиной. В те дни, когда она не разделяла с ними ужин, она избегала присутствовать при трапезе: это был ее способ протеста против исключения четырех дней из числа семи дней недели.
Напротив герцогини де Ноайль, заслужившей у дофины прозвище г-жа Этикет, расположился на таком же, как она, возвышении герцог де Ришелье.
Он также был строжайшим блюстителем этикета, однако его приверженность правилам оставалась незаметной для окружающих: она скрывалась за самой безупречной непринужденностью, а подчас и за весьма тонким зубоскальством.
Вследствие столь разительного несходства между первым камергером и первой статс-дамой ее королевского высочества беседа, то и дело замиравшая по вине герцогини де Ноайль, возобновлялась благодаря герцогу де Ришелье.
Маршал побывал при всех европейских дворах и повсюду позаимствовал те изысканные манеры, какие были сродни его натуре, а потому, обладая изумительным тактом и чувством приличия, он знал решительно все анекдоты, какие можно было рассказывать и за столом у юных инфант, и на ужине в узком кругу у г-жи Дюбарри.
В этот вечер он приметил, что дофина ест с аппетитом, а дофин уплетает за обе щеки. Поэтому он предположил, что они не станут прерывать разговора, а значит, за ближайший час можно заставить г-жу де Ноайль пройти еще на земле через все муки чистилища.
Он пустился рассуждать о философии и о театре, двух материях, донельзя ненавистных досточтимой герцогине. Итак, он поведал сюжет одной из последних филантропических причуд фернейского философа, как называли уже в то время автора «Генриады»; когда же он заметил, что герцогиня изнемогает, он переменил тему и принялся, насколько позволял его ранг камергера, разбирать по косточкам королевских актрис, каковым от него изрядно досталось.
Дофина любила искусство, особенно театр; она подобрала полный костюм Клитемнестры для м-ль Рокур [31]; посему она не просто снисходительно, но и с удовольствием слушала г-на де Ришелье.
И тут бедная статс-дама, вопреки этикету, заерзала на своем возвышении, принялась трубно сморкаться и трясти своей почтенной головой, не заботясь о том, что при каждом ее движении вокруг ее лба подымается облако пудры, подобно снеговой туче, обволакивающей вершину Монблана при каждом порыве ветра.
Но мало было позабавить дофину – надо было еще угодить дофину. И Ришелье оставил в покое театр, к которому наследник французской короны никогда не питал особой симпатии, и обратился к гуманизму и философии. Об англичанах он рассуждал с тем жаром, какой присущ Руссо, когда он с живительной энергией обращается к личности Эдварда Бомстона [32].
Между прочим, г-жа де Ноайль равно ненавидела и англичан, и философов.
Новые идеи были для нее утомительны, а утомление нарушало весь ход ее мыслей. Г-жа де Ноайль чувствовала в себе призвание быть охранительницей; на новые идеи она рычала, как собака на чужака.
В своей игре Ришелье преследовал двойную цель: терзал г-жу Этикет, чем доставлял живейшее удовольствие дофине, и то и дело вворачивал какое-нибудь благородное и поучительное изречение, какую-нибудь математическую аксиому, которую с радостью ловил дофин, большой любитель точных наук.
Итак, он превосходно нес обязанности царедворца, а сам то и дело озирался, ища, но не находя кого-то, кто, по его расчетам, должен был присутствовать здесь; внезапно крик, доносившийся снизу лестницы, гулко отдался под сводом залы, этот крик подхватили два других голоса – первый на площадке, второй на самой лестнице.
Король!
При этом магическом слове г-жа де Ноайль поднялась, словно стальная пружина подбросила ее со скамьи. Ришелье встал медленно, привычно, дофин поспешно утер рот салфеткой и также вскочил и обернулся к двери.
А дофина устремилась к лестнице, чтобы поскорее встретить короля и приветствовать его в качестве хозяйки дома.
92. Локон королевы
Король довел м-ль де Таверне до самой лестницы и только на площадке, выпустив ее руку, отвесил девушке такой учтивый и долгий поклон, что Ришелье еще успел увидеть этот поклон, восхититься его изяществом и задуматься над тем, какой же счастливой смертной выпала такая милость.
Он недолго оставался в неведении. Людовик XV взял руку дофины, видевшей всю эту сцену и прекрасно узнавшей Андреа.
– Дочь моя, – произнес король, – я запросто заглянул к вам отужинать. Я прошелся через весь парк и по дороге встретил мадемуазель де Таверне; я попросил ее составить мне компанию.
– Мадемуазель де Таверне! – прошептал Ришелье, не в силах оправиться от неожиданности. – Ей-богу, мне чересчур везет!
– О, теперь я не только не стану бранить мадемуазель за опоздание, – любезно отвечала дофина, – но поблагодарю ее за то, что она привела к нам ваше величество.
Андреа, пунцовая, как прекрасные вишни, красовавшиеся среди цветов в вазе на столе, молча поклонилась.
– Черт побери! И впрямь красотка, – сказал себе Ришелье, – этот старый шут Таверне нисколько не преувеличил ее достоинства.
Дофин приветствовал короля, после чего его величество уселся за стол. Наделенный, подобно своему предку, отменным аппетитом, монарх воздал должное импровизированному угощению, которое словно по волшебству преподнес ему метрдотель.
Однако, угощаясь, король, сидевший спиной к двери, словно искал глазами что-то или, верней, кого-то.
В самом деле, м-ль де Таверне, не обладавшая никакими привилегиями, поскольку ее положение при дофине еще не было хорошенько определено, не вошла в столовую; присев в глубоком реверансе в ответ на поклон короля, она удалилась в спальню дофины, которая нередко просила ее читать вслух, когда сама уже лежала в постели.
Дофина догадалась, что король ищет глазами свою прелестную спутницу.
– Господин де Куаньи, – обратилась она к молодому гвардейскому офицеру, стоявшему за спиной у короля, – будьте любезны, пригласите сюда мадемуазель де Таверне. С позволения госпожи де Ноайль сегодня мы отступим от этикета.
Г-н де Куаньи вышел и минуту спустя вернулся, ведя Андреа, которая трепетала, не понимая, почему на нее обрушилось столько милостей.
– Садитесь здесь, мадемуазель, – сказала дофина, – рядом с герцогиней.
Андреа робко поднялась на возвышение; она была в таком смятении, что села на расстоянии не более фута от статс-дамы, что было с ее стороны несколько смело.
Герцогиня смерила ее таким испепеляющим взглядом, что бедняжка отскочила фута на четыре, словно прикоснувшись к сильно заряженной лейденской банке.
Король Людовик XV смотрел на нее с улыбкой.
«Вот оно что! – сказал себе герцог де Ришелье. – Да мне почти нет нужды вмешиваться, все идет само собой».
Тут король обернулся и заметил маршала, который был готов выдержать его взгляд.
– Добрый день, герцог, – обратился к нему Людовик XV. – Хорошо ли вы ладите с герцогиней де Ноайль?
– Государь, – отвечал маршал, – герцогиня всегда оказывает мне честь, обходясь со мною, как с вертопрахом.
– Вы также ездили на дорогу, ведущую в Шантелу, герцог?
– Честью клянусь, государь, не ездил: я слишком взыскан милостями вашего величества к моему дому.
Король не ожидал этого удара; он собирался позубоскалить, однако его опередили.
– Что же я такого для вас сделал, герцог?
– Ваше величество, вы назначили герцога д’Эгийона командиром легкой конницы.
– Да, герцог, верно.
– Для этого вашему величеству понадобилось проявить изрядную энергию и немалое искусство: такой жест – почти государственный переворот.
Трапеза уже завершилась; король немного помедлил и встал из-за стола.
Разговор, должно быть, его тяготил, но Ришелье не намерен был упускать свою жертву. И едва король пустился болтать с г-жой де Ноайль, дофиной и м-ль де Таверне, Ришелье предпринял столь искусный маневр, что вклинился в разговор и повел его, куда считал нужным.