Честь семьи Прицци

Что поделать, у него такая работа. Уит придется привыкнуть. Говорят, самое плохое, что есть в жизни, это муж — пожарник, врач, полицейский и телохранитель. Хуже бывает лишь муж-репортер.
Вспомнив эту, в общем-то, ничего не меняющую истину, Клайв отправил в рот очередной гренок, отпил кофе и, работая челюстями, начал обдумывать детали предстоящего разговора…
… Для Франциска Кунза наступление осени прошло незамеченным. Он, честно говоря, никогда не был романтиком, — неудивительно, если принять во внимание его рост, — равно, как поэтом или писателем. Утро не вдохновило детектива на подвиг: набросать четверостишие, рассказ или заняться чем-нибудь из области художественного творчества. Франциск лег спать, когда стрелки показывали три часа ночи, и с трудом разлепил веки под чудовищно громкие, терзающие душу и бьющие по нервам немузыкальные звуки старомодного будильника. Как всегда в такие моменты Кунз громко поклялся разбить чертов механизм, едва выбравшись из постели.
Будильник, действительно, был одной из самых примечательных вещей в квартире. Отец Франциска, — Альберт Кунз, — приобрел его в незапамятные времена. Он отыскал часы среди груды ни на что непригодного хлама в маленькой лавчонке подержанных вещей на Пелл-стрит. Владелец лавчонки, старик-китаец, слупил с Альберта баснословные деньги. Франциск был склонен думать, что за ту сумму, которую его отец вьи#Ьжил за допотопный уже тогда будильник, можно было купить половину Китайского квартала, включая буддийский храм и бронзовую статую Конфуция на Конфуциус-плаза. Однако факт остается фактом, и адская машина перешла в руки очередного владельца, став семейной реликвией Кунзов.
Лично Франциск не питал к будильнику трепетной любви по двум причинам. Во-первых, когда тот начинал звонить, ощущение было такое, будто в голове взрывается атомная бомба, сродни той, что разнесла Хиросиму, а во-вторых, у часов со временем проявился сволочной характер. Франциск мог сколько угодно лупить по кнопке, но звонок не умолкал, пока он нс вылезал из постели. В этом было что-то почти мистическое. Будильник бывал бит и даже пару раз слетал на пол, отброшенный мощным ударом своего разъяренного хозяина. Однако придерживаться выбранной им линии так и не перестал, чем и заслужил некоторое уважение к своей механической персоне. Скорее всего, в нем просто барахлил стопор, но Франциск умышленно не вызывал мастера и не менял часы на новые. Он просто привык к ним, как привыкают к ворчливому, порой нудному, но все же другу. Теперь будильник каждое утро, когда у Кунза была необходимость рано встать, тянул из него жилы, а детектив рассыпался клятвами о скорой кончине, которые, — оба знали это, — никогда не исполнятся.
В это утро Франциску, действительно, было куда спешить. Когда у него в голове полыхнул звонко-механический взрыв, а барабанные перепонки испуганно
тренькнули, детектив позволил себе полежать всего лишь минуту. Ровно столько, сколько у него уходило на то, чтобы невнятно пробормотать очередную угрозу. Затем он резко сел, и это движение отозвалось ноющей болью в висках. Франциск помассировал их ладошками, встал и побрел в ванную, слегка покачиваясь, периодически ударяясь плечом о стену. По дороге он завернул в туалет, справил нужду и лишь после этого приступил к обычной утренней процедуре умывания. Покончив с ней, Франциск почувствовал себя несколько бодрее. Напевая под нос один из модных шлягеров конца тридцатых годов, он поставил чайник на плиту, оделся, налил себе кофе. Сидя за столом, попивая горячую тягучую жидкость, Кунз время от времени не без удовольствия вдыхал приятный терпкий аромат. Два съеденных бутерброда с маслом и сыром окончательно привели его в хорошее расположение духа. Так, впрочем, было всегда. Но этим утром у Франциска был особый повод для радости: вчера ночью ему, наконец, удалось найти зацепку и составить для себя план дальнейших действий.
Идея, мелькнувшая у него в голове, требовала тщательной проверки, которая могла занять несколько дней, и личного присутствия в Лос-Анджелесе. Именно туда и собирался вылететь Франциск десятичасовым рейсом.
 
Допив кофе, он помыл посуду и сложил ее в навесной шкафчик. Затем прошел в комнату и принялся собираться. Ему не нужно было много времени. Отмычки, несколько удостоверений различных государственных учреждений, начиная от настоящего — детектива, заканчивая фальшивым — специалиста по ракетным двигателям НАСА. «Магнум», который он убрал в портфель вместе с наплечной кобурой, восемь листков, отданных ему Родом, фонарик, личные принадлежности, пара рубашек. Вот и все. Закрыв портфель и проверив, надежно ли застегнуты замки, Франциск надел темно-синий длинный плащ, новенькие остроносые ботинки и шляпу. Стоя в прихожей, он еще раз перебрал в памяти взятые вещи, проверяя, не забыл ли что-нибудь важное, но быстро пришел к выводу, что все нормально и склероз еще не успел подобраться слишком близко. Подхватив портфель, Кунз вышел из квартиры, захлопнув за собой дверь и закрыв на два оборота английский замок. Спустившись на первый этаж пешком, он вышел на улицу, поймал такси и поехал в аэропорт «Ла Гуардиа». На часах было без двадцати девять утра…
… Виктория Холбейт проснулась от того, что муж — Джек Холбейт — капитан полиции, начальник одного из полицейских участков Манхэттена, нежно поцеловал ее в щеку. Прикосновение сухих губ было бережным и легким. Джек очень любил свою жену. За одиннадцать лет супружества чувства нс ослабели — как это случается довольно часто — а, напротив, окрепли и приобрели новые оттенки и глубину. Если бы Виктория захотела, Джек стал бы носить ее на руках. Однако она чуралась слишком бурных проявлений страсти, выходящих за мыслимые рамки. Это вовсе не означало, что Викки, как называл ее муж, была холодной или бесчувственной женщиной. Скорее, наоборот, в ней постоянно тлела искра той бешеной страсти, которая от малейшего любовного ветерка готова вспыхнуть огромным, всепожирающим пожаром. Наверное, из-за постоянных усилий сдержать эту страсть в себе, она и стала стесняться любых проявлений нежности со стороны мужа на людях.
Викки шел тридцать второй год, она отвечала Джеку полной взаимностью и не засматривалась на остальных мужчин, хотя те провожали ее восхищенными взглядами.
Она была брюнеткой, но волосы имели не чисто антрацитовый цвет. В лучах солнца они вспыхивали оттенками спелого каштана, создавая вокруг головы мерцающий ореол. Кроме того, Викки обладала отличной фигурой — при высоком, пять футов шесть дюймов, росте — стройными, точеными ногами и хорошеньким личиком. Возможно, кому-то ее внешность могла показаться достаточно заурядной, но Джек считал совершенно иначе. У его жены был отличный характер и отменный вкус. Одним словом, они казались вполне подходящей парой, живущей без ссор, скандалов, регулярно выбирающейся на пикники, в ресторан (реже) и в кино (чаще). Изредка
Джек и Викки забредали в дансинг и даже позволяли себе немного расслабиться под звуки музыки.
Этот день был особым. Сегодня, ровно в два часа пополуночи, Джеку Холбейту исполнилось тридцать пять лет, из которых двенадцать он посвятил службе в полиции. Наверное, его нельзя было назвать образцовым полицейским, — ну кто, скажите, не без греха? — однако взяток он нс брал, работал на совесть и не прятался за чужие спины.
Начальник участка — должность не для слабонервных. Холбейт и не считал себя таковым и, кстати сказать, вполне справедливо. Он всегда выглядел аккуратным, подтянутым, чисто выбритым, а ботинки сияли даже в самую слякотную погоду. Стрелкой на брюках можно было порезаться, воротничок рубашки идеально накрахмален. Он пользовался лосьоном «Виталис» или одеколоном «Лимон» фирмы «Английская кожа». Выглядел Джек не больше чем на тридцать, хотя за два года работы начальником участка морщин на его лице заметно прибавилось. Рост его составлял шесть футов два дюйма, а спортивной классической фигуре позавидовали бы и более молодые парни. Его нельзя было назвать красивым — до голливудской звезды он явно не дотягивал, но привлекательным — несомненно. В основном, из-за обаятельной белозубой улыбки, которая придавала Джеку мальчишеское выражение. Женщины находили с нем большое сходство с Робертом Редфордом [10], что, в целом, Холбейту нравилось. Сегодня, против обыкновения, отправляясь на службу, он одел не обязательную в другие дни форму, а темно-синий шерстяной костюм классического покроя, черные туфли и голубую рубашку. Дополнял картину строгий синий галстук в тонкую серебряную полоску, удерживаемый золотой булавкой — подарок родителей Викки к десятилетней годовщине свадьбы.