Сердце и кнут (СИ)

Вечером, вычищая свою лошадь в конюшне, Джаред краем уха уловил разговор двух рабов, кучера и плотника, переговаривавшихся во дворе. Они говорили о Дженсене, и Джаред невольно прислушался.
— Своими ушами слышал! Четырнадцать часов, и ни часом меньше!
— Да-а уж… Не позавидуешь теперь ребятам с плантации.
— Это точно.
— И что сказала бы на это миз Констанс?
— Кто её знает. Может, это она сама и велела..
  
— Э нет, брат, ты тут недавно, не знаешь нашей хозяйки. Она бы никогда такого не допустила. Нет, зуб даю, её сынок нарочно ждал, пока матушка уедет. Чуть она за порог — и вот он, гляди, уже наводит свои порядки.
— А ещё говорят, за попытку побега теперь сто ударов кнутом. Сто! Это ж всё равно что сразу насмерть.
— Оно и понятно. Бежать теперь чаще будут. Кто же долго выдержит вкалывать на плантации по четырнадцать часов в сутки? А так будут бояться. Это он ловко придумал.
Они говорили что-то ещё, но Джаред уже отвернулся, сосредоточившись на том, чтоб как можно тщательнее выскребывать щёткой бархатистую Ленточкину кожу. Лошадь всхрапнула и повернула к нему голову, словно заразясь его тревогой, и Джаред рассеянно похлопал её по морде. Может быть, это просто слухи? Или мистер Дженсен по неопытности не понимает, что создаёт нечеловеческие условия для рабов. Рабочий день на плантации составлял восемь часов зимой, и девять — летом. Это тоже было тяжело, но терпимо, к тому же миз Констанс требовала, чтобы с рабами хорошо обращались — хотя, по правде, ей не всегда удавалось проследить за этим, ведь на саму плантацию она ездила нечасто, слишком доверяясь пронырливому Рози. Впрочем, если управляющий уж слишком зарывался, раб всегда мог пожаловаться хозяйке, и она принимала меры. А теперь жаловаться некому… потому что новый хозяин, похоже, находил даже самые жёсткие привычки мистера Розенбаума излишне мягкими.
«Ладно. Это всё там. А я — здесь, в доме», — продумал Джаред. Ему было стыдно за столь малодушные мысли, но, в сущности, что он мог сделать? Он был точно таким же рабом, как и те бедняги, которым теперь придётся вставать до рассвета и заканчивать работу затемно. Солнце больше никогда не будет радовать их, потому что навсегда окажется связано с тяжёлым и неблагодарным трудом.
Джаред закончил возиться с Ласточкой, потратив на это больше времени, чем обычно, и, едва выйдя из конюшни, чуть не наткнулся на вездесущую Тэмми.
— Фу! — сморщив нос, протянула та. — От тебя кониной воняет!
— Ага, — простодушно ответил Джаред. — Я ещё не переоделся.
— Так переодевайся и бегом в столовую! Мистер Дженсен желает, чтобы ты с ним ужинал. И он очень сердит, что тебя не было за обедом!
У Джареда упало сердце. Всё-таки не судьба ему превратиться в незаметную тень перед лицом нового хозяина. Он поднялся к себе, наспех отёр подмышки и шею мокрым полотенцем, и, переодевшись в чистое, торопливо спустился в столовую, где Дженсен Эклз уже восседал на том самом месте, которое долгие годы неизменно занимала его мать. Справа от него стоял ещё один прибор. На столе горели свечи.
— Наконец-то их светлость соизволили почтить нас визитом, — выгнув бровь, изрёк он при виде запыхавшегося Джареда и указал ему вилкой на стул рядом с собой. — Прошу.
Джаред сел, пряча под скатертью взмокшие ладони. На улице уже смеркалось, портьеры были наполовину задёрнуты, и в столовой царил мягкий, даже несколько интимный полумрак, ничуть не добавлявший ему уверенности. Впрочем. в полумраке легче было прятать глаза.
— Ну, — как ни в чём не бывало сказал Дженсен, заправляя салфетку, — что там сегодня наготовила эта дерзкая негритянка, как её там — Миссури? Нет, не вставай, — остановил он Джареда, когда тот потянулся к блюду, накрытому фарфоровой крышкой-куполом. — Ты ведь не домашний раб, чтоб прислуживать мне за столом. Не обычный домашний раб, во всяком случае. Кэсси вполне с этим справится.
Кэсси, стоявшая тут же, робко улыбнулась и принялась хлопотать вокруг молодого хозяина. Джаред откинулся на спинку стула, глядя в свою пустую тарелку. Он не раз прислуживал миз Констанс во время трапезы, ему это было в радость, да и в тот месяц, что они ужинали втроём, случалось, разливал вино или передавал блюда, и ни разу мистер Дженсен не возражал против этого. Такая внезапная любезность с его стороны скорее настораживала, чем радовала.
— Ну, — вновь сказал Дженсен, когда жаркое оказалось разложено по тарелкам, а вино разлито по бокалам, — матушка обещала, что ты займёшь меня приятной беседой. Я жду.
Он впервые с того самого дня у озера обратился к Джареду прямо, недвусмысленно требуя ответа. Отмолчаться в этот раз не выйдет. Джаред, однако, немного помедлил, разглядывая вилку и нож в своих руках.
— Не уверен… — он прочистил горло и продолжал: — Не уверен, что знаю, какая тема вас могла бы заинтересовать, сэр.
— Да какая угодно. Кроме разве что болтовни о погоде, хотя, надеюсь, ты всё-таки не настолько туп, иначе решительно непонятно, отчего матушка так с тобой носится. Расскажи мне… ну, допустим… Мать говорила, ты много читаешь?
— Да нет, не так чтобы очень много, — сконфуженно отозвался Джаред. На самом деле скромную библиотеку миз Констанс он перелопатил вдоль и поперёк ещё лет пять назад, и с тех пор она нарочно выписывала для него из Атланты экземпляры тех книг, которые его интересовали. Но этого было мало и всё равно не хватало, так что всё, имевшееся в наличии, Джаред перечитал не менее дюжины раз.
— Вот и отлично. Расскажи, какую книгу ты читаешь сейчас. Какой-нибудь роман?
— Нет, сэр. Джеймс Милль, «Элементы политической экономии».
Как назло, именно в этот миг Дженсен поднёс к губам бокал. Услышав ответ, он весьма неаристократично прыснул вином на скатерть.
— Господи помилуй! На кой чёрт тебе сдалась эта… повтори-ка?
— Политическая экономия, сэр. Я читал этот трактат уже много раз.
— Надо же! Так и на кой чёрт?
— Так захотела миз Констанс. Сперва она учила меня сама, а когда мне исполнилось одиннадцать, наняла для меня учителя, мистера Элкинза. Он сориентировал меня относительно моих… моих способностей, — застенчиво добавил Джаред. — Простите, сэр.
— Не возьму в толк, за что ты извиняешься. Так, стало быть, у меня есть белокожий раб со способностями к политической экономии, к тому же превосходно ездящий верхом. Должно быть, ты стоишь целое состояние.
Последнее замечание мистер Дженсен сделал без своей привычной небрежной улыбки, так что Джаред не сразу понял, всерьёз ли он говорит или нет. Мог ли он продать Джареда, пока миз Констанс в отъезде?.. Разум говорил Джареду, что нет, никак не мог, но сердце снова ушло в пятки, как всякий раз, когда он оказывался с этим человеком слишком близко, и, особенно, когда говорил с ним.
— С другой стороны, — продолжал Дженсен, невозмутимо помешивая вилкой жаркое, — что полезного ты умеешь делать? Ровным счётом ничего. Так что, если взглянуть с этой позиции, ты не стоишь ни гроша.
И он с невозмутимым видом сунул вилку в рот, аккуратно промакнув затем салфеткой свои пухлые насмешливые губы.
Нужно было промолчать и позволить ему и дальше вести разговор в удобном для него тоне. Но последние слова сильнее остальных задели Джареда за живое.
— Кое-что я всё же умею, сэр.
— Правда? И что же? Танцуешь кадриль?
— Нет, но я могу ходить за лошадьми, прибираться в доме, прислуживать за столом, стирать, гладить и…
— Одеть и раздеть хозяина?
Джаред осёкся. Эклз отложил вилку и пристально смотрел на него, и Джаред, Бог знает, почему, ощутил, как на щёки медленно наползает румянец.
— Н-не знаю… Этого я никогда не пробовал. Миз Констанс всегда пользовалась услугами горничных, — сказал он и густо покраснел, вздрогнув от одной мысли, столь гадкой, что даже допустить её казалось кощунством. Да неужели этот Дженсен Эклз мог подумать, что Джаред и его мать… что…
— Знаешь, Джаред, что мне не нравится в чёрных? Даже в самых хорошеньких? Они никогда не краснеют. На редкость бесстыжее племя, — сказал Дженсен и подал знак молчаливо стоящей Кэсси, чтобы подлила ещё вина. — Ты наелся? Я — до отвала. Нет-нет, погоди, — остановил он Джареда, когда тот с плохо скрываемой готовностью хотел вскочить из-за стола. — Так быстро я тебя не отпущу. Мать уехала, а ты, по иронии судьбы, единственный сколько-нибудь достойный собеседник в округе. Я знал, что поместье моего любезного папаши — жуткая дыра, но даже предположить не мог, насколько. Никакого общества. Одни рабы, — он презрительно фыркнул и бросил салфетку на стол. — Играешь в шахматы?