Свет

Он снова опускается на землю и в приступе ярости топает ногами. Носки у него закатаны неровно и все в пятнах от травы. Когда мы приходим домой в испачканных травой носках, мама всегда недовольно цокает, а потом говорит, что глаза у нас точно такого же цвета.
Я вытираю пот со лба и вздыхаю, а потом, отпустив ветку, спрыгиваю, встав рядом с братом.
– Доволен?
Он кивает.
– Умираю от голода.
– Да ты всегда голодный. – Вот только теперь, когда он об этом упомянул, я понимаю, что тоже проголодался. – Ладно, пойдем. Уверен, Кук нам что-нибудь оставил.
– Жарко, – ноет Райатт.
– Потому что лето, дурачок, – прыснув со смеху, говорю я ему.
Он сердито глядит на меня.
– Я расскажу.
– А вот и не расскажешь. – Я улыбаюсь Райатту, потому что мы никогда не ябедничаем друг на друга. Такое у нас правило.
Он пожимает плечами.
Мы идем к поместью. Теперь, когда меня больше не закрывает тень от дерева, я понимаю, какая в самом деле стоит жаркая погода. Ясно, почему у Райатта такое красное лицо, а черные волосы намокли от пота и стоят торчком. Наверное, я выгляжу ничем не лучше.
Уроки у меня закончились раньше, и нянька разрешила Райатту выйти на свежий воздух. Не знаю, долго ли мы гуляем – рассматривая птичьи гнезда, я часто теряю счет времени.
– Пойдем к пруду! – внезапно говорит Райатт, когда мы уже почти доходим до сада.
Я внимательно смотрю на него.
– Ты же говорил, что умираешь с голоду.
– Хочу к пруду!
– Ладно, – простонав, иду я на уступку. – Но ненадолго. А потом пойдем есть.
Райатт кивает и скатывается со склона. Я бегу за ним, делая вид, что не могу догнать, и он заливисто смеется. Мы оббегаем поместье примерно наполовину, но Райатт устает и останавливается.
– Пить хочу, – ноет он.
– Тогда окуну тебя головой в пруд.
Райатт хмуро смотрит на меня, а я смеюсь и толкаю его локтем в ребра, зная, как брат боится щекотки. С мгновение он борется с собой, а потом принимается хихикать, извиваясь всем телом.
За домом находятся стойла, а сразу за ними – пруд. Мы проходим мимо загона, где стоит пара отцовских лошадей и щиплет траву.
Я стою и ни о чем не думаю.
Хлесть!
Звук такой же, когда старший конюх бьет хлыстом наших лошадей. Я слышу удар по задним конечностям, а следом еще один резвый шлепок в качестве наказания.
Хлесть!
Райатт ничего не замечает.
Но я почему-то замираю и, схватив брата за руку, тоже его останавливаю.
– Замри.
– Почему? – хныкает он.
Я чешу руку.
– Просто постой тут.
Райатт хмурится и явно собирается возразить, но, к счастью, к забору подходит лошадь, и брат отвлекается. Он забирается на забор и гладит ее, и я тут же спешу на звук. Однако, проходя мимо конюшни, замечаю, что там никого нет.
Хлесть!
Резко поворачиваю голову направо, и ноги сами несут меня вперед.
А потом резко останавливаюсь.
Это не старший конюх. И не хлыст. И лошади тоже нет.
Отец нависает над моей матерью. Родители стоят у внешней стены конюшни. Я толком не пойму, что за картина передо мной предстала, потому просто стою и наблюдаю за ними.
А потом отец опускает руку и дает такую сильную пощечину матери, что она падает на землю. Он шевелит ртом, процедив что-то злое, но мне не слышно.
От потрясения я замираю как вкопанный.
Этот громкий звук эхом разносится в ушах. Или, быть может, он отзывается у меня в крови, потому что я и слышу и чувствую его одновременно. Спина зудит. По рукам как будто ползут муравьи. Кровь в венах стынет. Даже в голове странное ощущение.
С мгновение я просто стою, как статуя, – чувствую и слушаю. Кровь шумит так громко, что кажется, я вот-вот свалюсь в обморок.
Но тут отец снова поднимает руку. Мама опускает голову. А я так зол, что мой гнев соединяется с шумом, и все вокруг просто… взрывается.
Мой отец заносит руку, и я кричу на него:
– Перестань!
Очертя голову несусь на него и со всех сил толкаю. Отец поражен тем, что я напал на него, ну а я смотрю на него с ненавистью. Наверное, ненависть сильнее потрясения, и потому мне и удалось толкнуть отца так, что он влетел в стену конюшни.
 
Но… я не думал, что ненависть настолько сильна, что может обрушить стену. Деревянная конюшня построена надежно и прочно, однако, как только отец ударяется о стену, она тут же обрушивается.
Вместе с ней на землю кучей падает и отец, и я вижу, как дерево разлетается в щепки, которые взмывают в воздух как пыль. Теперь шум, что я слышу, – это грохот рухнувшей постройки, которая накрывает отца.
– Слейд! – кричит мать и испуганно отползает.
Я направляюсь к ней, но отец раздвигает кулаком деревянные обломки и щелкает пальцами, исторгнув свою силу, отчего накрывшая его древесина с треском ломается. Отец встает, и обломки слетают с него. Когда я вижу лицо отца, тут же холодею.
– Да как ты посмел!
Он в ярости. Черные глаза обрамлены сеткой налитых кровью вен, отчего он кажется еще более злым. Понимаю, что следующий его удар будет предназначаться мне, но мне плевать. Плевать, лишь бы он больше не трогал маму.
Отец делает ко мне шаг, и я готовлюсь к неизбежному, чувствуя, как холод отливает по венам к ногам. Отец резко останавливается и оглядывает землю вокруг меня.
– Какого…
Я тоже смотрю вниз. Трава вокруг моих ног уже не зеленая, а мертвенного цвета бледной пшеницы. Я вижу на ней грязные пятна со странными линиями, которые уродливыми корнями расползаются по обломкам покосившейся конюшни. А древесина выглядит так, словно не один год была подвержена жестоким погодным условиям и вот-вот рухнет от одного дуновения.
– Слейд…
Услышав мамин голос, я смотрю на нее. Она сидит, припав к земле, но эти линии ее не тронули. Мама оказалась на единственном клочке земли, где трава еще живая и зеленая. Она оглядывает меня круглыми глазами, рассматривая мои шею, руки и спину.
А потом я понимаю, что мне больно. Болит все тело.
Отец поворачивается к матери, но я, подскочив, закрываю ее собой. Я задыхаюсь и чувствую себя слишком мелким, но с места не сдвинусь. Не позволю отцу снова ее ударить.
– Нет! – говорю я, и мой голос – единственное, что звучит громко, ведь то, что я слышал в своем теле, затихло. Внезапно усталость накрывает меня с головой, а затем я чувствую, как мама обхватывает рукой мою ногу и пытается оттолкнуть, но я не обращаю внимания.
Отец и прежде меня бил, но я это пережил. Справлюсь и теперь, потому что я уже не ребенок. Я хочу убедить в этом маму, но вдруг ко мне подходит отец и, смотря широко раскрытыми глазами, хватает за плечи.
Сперва мне кажется это уловкой, но в глазах его видно все то же потрясение. Отец не замахивается, чтобы меня ударить, и тогда я наконец опускаю взгляд и вижу, куда он смотрит. Вижу, куда минутами ранее смотрела моя мать.
Мои руки истекают кровью – наверное, поэтому они так сильно болят. Но глаза у меня лезут на лоб не при виде крови. Нет, я удивлен, увидев торчащие из рук черные штуковины с острыми кончиками, которые словно пронзают мою кожу насквозь.
Сначала я думаю, что мне в руки вонзились щепки от развалившихся стен конюшни. Но чем дольше смотрю на них, тем сильнее понимаю, что ошибся. Эти штуковины кажутся одинаковыми на обеих руках, и они не прокалывают кожу, а торчат из моего тела.
Я цепенею от шока, когда отец протягивает руку и касается черного шипа. От боли мы оба издаем крик. Я смотрю на отца и вижу, что большой палец у него весь в крови, будто он порезался об этот острый черный шип.
Ярость слетает с его лица, сменившись ухмылкой. Он смотрит на кровь, а потом переключает внимание на меня.
– Мой сын.
Отец хватает меня за плечи и заставляет наклониться. Я снова чувствую боль, когда он нажимает на какую-то точку на спине, отчего я резко выгибаюсь и быстро выпрямляюсь.
– Ой!
Отец смеется и отпускает меня.
– Только взгляни на себя! – говорит он. Никогда не видел у него такой радостной улыбки. – Тебе еще только восемь, но взгляните-ка!