Полубородый

Дядя Алисий и Штоффель потом ещё пили вино, и это было так, будто все между собой породнились.
  
Тридцать восьмая глава, в которой снеговик подвергается пыткам
 
Между тем на улице начался сильный снегопад, стемнело, и Штоффель не хотел допустить, чтобы дядя Алисий пустился в обратный путь в деревню, это, мол, слишком опасно. Алисий хотя и подшучивал, что несколько снежинок не намного опаснее, чем отряд миланцев с их боевыми булавами, но всё-таки дал себя уговорить. Никому, он сказал, не придётся уступать ему соломенный тюфяк, в походном лагере тоже никто им не пел колыбельную. В эту ночь они со Штоффелем так храпели наперебой, можно было подумать, что у них идёт соревнование – кто громче?
Утром дядя Алисий пришёл в кузницу очень рано и разбудил меня. Снега ему в Италии не хватало больше всего, сказал он, снега и особого хлеба, который пекут только осенью, заводя тесто на грушевой опаре, и поэтому я должен немедленно встать, мы сейчас пойдём установим у дома такую статую святого, какой ещё никто в Эгери – да что там в Эгери, нигде, начиная отсюда и кончая Римом, – не видел. Дядя Алисий любил большие слова, я даже думаю, он был немного тронутый, но скучным он уж точно не был. Говоря про статую святого, он имел в виду обыкновенный снеговик; глаза Алисий сделал ему из камешков, вместо носа вставил еловую шишку, а вместо ушей – две ореховые скорлупки.
Для него это был не просто снеговик, а какой-то его знакомый. А именно Теобальдо Брусати, я должен был запомнить это имя, он в Брешии водил гвельфов против короля, и это ему дорого обошлось. После завоевания города его поймали и приговорили к смерти, но не к простому повешению или усекновению головы, этого было бы мало для такого предателя, казнь длилась так долго, что даже пришлось делать перерыв на обед, потому что зрители проголодались. И тогда был пир, какого он раньше не видал, сказал дядя Алисий, потирая живот; если ты можешь из всех запасов завоёванного города выбрать всё лучшее, тебе уже не придётся довольствоваться овсяной кашей. Он подробно описал казнь этого Брусати, это была история из тех, какие Чёртовой Аннели не разрешалось рассказывать в присутствии детей. Но он рассказывал это так, будто всё было одной большой шуткой, какие, случается, мужики в деревне выдумывают за вином: это не лезет ни в какие ворота, а каждый к этому добавляет ещё более несусветную выдумку.
Для казни сколотили помост, высокий как дом, и всё войско стояло вокруг в ожидании спектакля.
– Я в первых рядах, – сказал Алисий, – теперь ты можешь убедиться, что твой дядя был не какой-нибудь обыкновенный солдат.
Помост пришлось строить вельможам из побеждённой Брешии, бургомистру и людям из правления, их к тому же раздели и подстёгивали кнутами во время работы, чтобы зрители не скучали в ожидании.
– Это была закуска, – сказал Алисий, – так в Италии всегда перед едой съедают несколько оливок, чтобы возбудить аппетит.
Я спросил, что такое оливки, но он не хотел объяснять, для этого, мол, будет другое время. Наконец привели Брусати, продолжал он, при этом играла музыка, торжественный марш, как если бы прибыл сам король. Но король не присутствовал при казни, только некоторые его родственники. Чтобы высмеять арестанта, они поклонились перед ним до земли, и всё войско это за ними повторило. Алисий опять проделал свой диковинный поклон, каким он приветствовал Кэттерли, и сказал, что научит меня тоже; когда расшаркиваешься так перед большими людьми, это производит хорошее впечатление. Но теперь, дескать, ему не терпится рассказать мне, что сделали с осуждённым. Его затащили на помост и привязали к столбу, потом барабанщик сыграл дробь, и казнь началась.
Сперва, рассказывал Алисий, Брусати отрезали одно ухо, он теперь не помнит, правое или левое, а чтобы унизить Брусати, надрез делал не солдат, а мальчишка-барабанщик, которому пришлось взбираться на барабан, чтобы дотянуться до уха, а когда после срезания он поскользнулся и провалился внутрь барабана, вот тут действительно было над чем посмеяться. Тут Алисий выдернул у снеговика ореховую скорлупку уха и вдавил её в голову спереди, чтобы показать мне: в рот Брусати засунули его собственное ухо и пригрозили выколоть глаза, если он это ухо не сжуёт и не проглотит. Потом всё-таки выкололи; перед человеком, восставшим против своего короля, не обязательно сдерживать обещание.
Я не мог смеяться над его рассказом, как он хотел, и его разозлило, что я просто покорно слушал. Дескать, теперь он видит, сколько ему предстоит работы, чтобы сделать из меня настоящего мужчину; я, мол, размазня, как пшённая каша, но будет по-другому, уж он об этом позаботится. Что я такой неженка, происходит оттого, что мне пришлось расти без отца, а его сестра, то есть наша мать, конечно, добрая женщина, но одна доброта ничего не даёт; чтобы сделать из мальчишки солдата, нужна твёрдая рука. Он говорил как брат Финтан в монастыре, но при всей своей грубости Алисий, кажется, был всё же более приятный человек, чем наставник послушников. Он-де не собирался рассказывать мне о казни во всех подробностях, но теперь это видится ему настоящим первым уроком для моего воспитания, так что я должен слушать внимательно.
Рябина перед домом стояла ещё вся в красных ягодах, птицы склёвывают их только после первых заморозков, а до этого они невкусные. Дядя Алисий сорвал их горсть, раздавил в ладони, что потребовало больших усилий, потому что сока в ягодах было мало, и размазал месиво по голове снеговика – там, откуда вынул ореховую скорлупку.
– Начали с одного уха, – сказал он, – а что будет следующим, Евсебий?
Я сперва ничего не сказал, потому что не хотел всё это живо представлять, но Алисий пнул меня, да так сильно, что я чуть не упал. И сказал мне:
– Если тебя спрашивают, будь любезен отвечать, иначе покажу тебе, где голубь яйца прячет.
– Следующее, наверное, второе ухо? – сказал я, и собственный голос показался мне таким тонким, как у маленького мальчика.
Алисий презрительно засмеялся.
– Это было бы скучно, – сказал он. – Разнообразие украшает жизнь, после красного вина надо пить белое, а после молодой женщины надо брать старую. Нет, дальше ему оттяпали нос, большими кусачками, такие наверняка есть в кузнице среди инструментов Штоффеля.
Он сомкнул запястья и изобразил щипцы, откусил ими ёлочную шишку, заменившую снеговику нос, и бросил её на землю. Потом сорвал ещё больше ягод рябины и сделал снеговику ещё одно красное пятно спереди.
– Кстати, – сказал он, – и это ещё одно дело, о котором ты не услышишь в проповеди: если человек кричит, а ему в это время откусывают нос, его голос меняется, становится более высоким, почти как у женщины. Около меня стоял один, он сказал: если было бы достаточно бунтовщиков и у каждого менять место откусывания, можно было бы составить из них целый монашеский хор.
У снеговика не было рук, их было бы трудно вылепить, поэтому в следующей главе казни Алисий просто выкрасил рябиновым соком бока среднего шара снеговика. Поскольку Брусати нарушил клятву верности королю – «а это вообще самое тяжкое преступление», – то сперва ему отрезали пальцы, которыми клянутся, и у него на глазах скормили собакам.
– Эту работу делал фельдшер, – рассказывал дядя Алисий, – и каждую рану тут же заливали смолой, мы же не хотели, чтобы Брусати до времени истёк кровью и испортил нам всё удовольствие.
Я не находил в этой истории никакого удовольствия, но если бы возразил дяде Алисию, было бы нехорошо. Он-то наслаждался воспоминаниями об этой казни, так же, как я с радостью вспоминаю, как было у нас дома при живой матери.
Затем они заставили связанного Брусати плясать, испанский танец, как это назвал Алисий, они поднесли к его ступням горящие факелы, а музыканты при этом играли на дудочках. Алисий настолько погрузился в воспоминания, что и сам начал пританцовывать и кричать: «Оле! Оле!» Пришлось подавить слёзы, потому что это напомнило мне, как Полубородый рассказывал нам, что в его городе это хотя и не называли танцем, но всё было очень похоже, когда он стоял на костре. Всё-таки пара сдавленных всхлипов из меня вырвалась, но дядя Алисий подумал, что это смех, и был доволен. Люди слышат то, что хотят слышать.