Полубородый

Потом доктор-юрист что-то спросил у Полубородого, но так тихо, что слов было не разобрать, и Полубородый ему ответил. И так они переговаривались между собой, потом судья выслал двоих стражников, и все подумали, что они приведут новых свидетелей или опять принесут что-нибудь поесть. Вернулись они с Гени. Когда люди увидели его на костылях и с одной ногой, тут, наконец, все поняли, что придумали Полубородый со Штоффелем, и тут всё стихло. Мы с Кэттерли уже не сидели на полу, а стояли на коленях: Кэттерли – чтобы лучше видеть, а я – потому что молился.
Штоффель перекрестился, потом присел возле Гени и попытался втиснуть культю его ноги в кожаную чашу, а культя никак не входила, потому что Гени на своих костылях не мог стоять спокойно. Один из тех, что сидели за столом, не знаю, какой из них, но в любом случае из благородных господ, освободил перед собой место, и Гени смог сесть на край стола. Большинство людей, вероятно, не углядели, что произошло потом, потому что видимость им загораживал Штоффель, но нам с галереи всё было хорошо видно. Обрубок ноги плотно вошёл в чашу, Штоффель в таких вещах срабатывает точно, так же, как и подкова с первого же раза точно принимает нужную форму. Вероятно, Полубородый снимал мерку с культи Гени. Кожаные ремни Штоффель обернул у Гени вокруг бедра и закрепил.
И потом…
Когда в проповеди рассказывают про чудо, тогда речь всегда идёт только о святом, с которым оно произошло или который его сотворил, и никогда о людях, которые его видели. А ведь у чуда должны быть зрители, иначе это может быть и выдумкой или мечтой. Сегодня я пережил одно чудо и теперь знаю, что душа в теле переворачивается, но по-хорошему. Я плакал от счастья и Кэттерли тоже. А люди внизу все наперебой кричали и бросали вверх шапки, я даже видел, как двое мужчин обнялись, хотя перед этим, я думаю, они даже не знали друг друга.
Потому что произошло следующее: Гени поставил обе ноги на пол, здоровую и искусственную, одну из плоти и одну из железа, потом опёрся обеими руками и встал, он при этом пошатывался, и Штоффель подхватил его под руку, и Гени впервые после столь долгого времени снова сделал несколько шагов, без костылей. Если это не чудо, то я не знаю, каким ещё оно должно быть. Я до сих пор не могу поверить, но всё было именно так, и в доказательство Гени теперь лежит рядом со мной, и если я протяну руку, то смогу его коснуться.
Он сделал лишь несколько шагов, а потом попросил назад свои костыли. Культя сильно болела, как он потом рассказал, нужно было помягче выстлать кожаную чашу, а на культе должна была ороговеть кожа. Но то, что он снова сможет ходить, все увидели, и люди ликовали так, будто перед ними стоял не человек с одной ногой из железа, а король. Все, и я тоже, ожидали, что Полубородого тотчас отпустят на свободу, как в историях Чёртовой Аннели порядочность вознаграждается, а зло наказывается, и люди так и кричали судье. Все были одного мнения, что человек, сделавший калеку ходячим, хороший человек и не может иметь ничего общего с чёртом. Но то, увы, была не история Аннели, а было судебное разбирательство, и приезжий судья долго думал и совещался с фогтом и с писарем. Среди зрителей слышался гул нетерпения, и судья несколько раз бил по столу своим молотком перед тем, как смог огласить своё решение. Поскольку вы все, дескать, видели то, что могло показаться вам сном, и он признаёт, что его первой мыслью было тут же прекратить процесс. «Да!» – закричали люди. Но когда речь идёт о нечистой силе, продолжал он, необходимо в служебных делах действовать вдвое и втрое осторожнее, потому что сатана так хорошо умеет притворяться, что можно подумать, будто имеешь дело с ангелом. С ним должно обходиться так, как положено, а не следовать своим чувствам, и высказывание Кари Рогенмозера по-прежнему лежит на столе, его просто так не смахнёшь, и он, судья, не может сделать вид, что не слышал его.
Зрители затопали ногами и стали выкрикивать такое, что стражники фогта уже схватились за свои пики. Но Полубородый улыбался, и теперь все могли различить, что это действительно была улыбка, а не гримаса. Судья стучал молотком по столу, но люди не унимались, пока Гени не подал знак, что хочет что-то сказать. Если учёный господин позволит, сказал он, то было бы, может быть, хорошо выслушать как раз этого свидетеля ещё раз, дескать, он, Гени, слышал на улице во время ожидания, что у свидетеля есть что добавить, а это высказывание, возможно, поможет суду принять решение. И Рогенмозера вызвали, и все заметили, как он гордится, что получил новую возможность выступить; ему, должно быть, это казалось сродни тому, как если бы к нам с Хубертусом в трапезной второй раз подошли с блюдом, а там ещё полно жирного мяса.
На вопрос, чем может дополнить своё вчерашнее высказывание, он ответил, что ещё раз видел чёрта, не далее как вчера, и хотя чёрт был ряженый, он его сразу узнал. Лицо его было так ужасно, что вид его с трудом можно было перенести: нос багровый, как переспелая земляника, сам бритый, маленький и толстый. На этом месте люди в зале уже начали хихикать, потому что смекнули, кого описывает Рогенмозер, и когда потом последовало описание камзола чёрта – в чёрную полоску, одна полоска матовая, вторая блестящая, – его речь утонула в смехе, как камень в воде. Штоффель, который стоял прямо перед ним, потом рассказывал, что Рогенмозер ещё сказал, что у чёрта был в одной руке молоток, необходимый ему, чтобы в аду перемалывать кости грешников, а в другой маска с двумя дырками, которую он держал перед лицом, чтобы скрыть свои огненные глаза. Он ещё продолжал говорить, когда стражники уже выводили его прочь.
После этого всё пошло быстро. Утверждая, что приезжий судья сам в действительности был чёртом, Рогенмозер перестал быть свидетелем, а был лишь пьяным стариком, а с Полубородого сняли цепи, и фогт немедленно пожал ему руку. После этого судья и все остальные быстро удалились, прямо-таки выбежали, и теперь зрители перелезали через барьер, помощники фогта уже не могли их удержать, они подхватили Полубородого, Гени и Штоффеля и на своих плечах понесли их к выходу. Мы с Кэттерли тоже быстро сбежали вниз по лестнице, обежали вокруг здания, и я на радостях совсем забыл, что одет в девчоночье платье. Гени весело смеялся, когда увидел меня в таком обличье, и мне ещё целый день пришлось выслушивать шутки на этот счёт, но это было совсем не обидно. После того, что произошло, на меня можно было натравить хоть свору собак, я бы всё равно смеялся.
Люди несли всех троих на руках до самой кузницы, это походило на шествие, даже нашлось кому нести костыли Гени. Так бы и в дом все ввалились, благо Штоффель был сильнее и выше всех и смог закрыть дверь и заложить её засовом. Но они ещё снаружи долго шумели, вызывая Полубородого. А мы внутри дома праздновали – с вином и целым окороком, который Штоффель, вообще-то, приберегал на Рождество, и каждому из нас было что рассказать: мне – почему я переоделся девчонкой, Гени и Штоффелю – как они вечером угощали Рогенмозера водкой, заказывая один стакан за другим, чтобы во хмелю убедить его, что за судебным столом между фогтом и писарем восседает сам сатана. Как всегда бывает у Рогенмозера, на следующее утро он был уверен, что действительно это помнит.
Штоффель хотел узнать от Полубородого, действительно ли тот совсем не боялся, по крайней мере, по нему не было заметно никакого страха, и Полубородый на это сказал, что пережил куда более худшее, после чего такой процесс, как этот, больше напоминал весеннюю прогулку, уж во всяком случае ему разрешалось защищаться, не то что в тот раз, когда его приговорили ещё до того, как он услышал обвинение. Но что это был за другой процесс, он не хотел говорить, сейчас, мол, не время для этого, но он, мол, понимает, что нам, его друзьям, полагается знать его историю.
– Завтра, – сказал Полубородый. – А сегодня будем праздновать и больше ничего.
Мы все выпили слишком много вина, даже Кэттерли; и столько ветчины за один раз мне никогда в жизни съедать не случалось. Мы и песни пели, такие, которые знали все, а Полубородый спел одну на чужом языке, Гени на моей флейте подобрал к ней мелодию, а Штоффель танцевал со своей дочерью, это выглядело, будто медведю дали ребёнка поиграть с ним. Гени ещё раз надел искусственную ногу и сделал два шага, совсем без костылей, и после этого Кэттерли каждого из нас поцеловала, меня тоже.