Полубородый

Сперва я думал, Полубородому что-то напомнило о его прошлом, может, какое-то смутное лицо, которое он то ли видел, то ли нет, и он поэтому решил, что убежал ещё недостаточно далеко. Мне он однажды говорил, что беглец пуглив, как косуля, которой достаточно услышать треск ветки, чтобы пуститься прочь. Но потом я снова подумал, что этого не может быть, он бы не ушёл, не простившись с нами, и опять же взял бы с собой мясо из супа.
Штоффель подумал о разбойниках, но сказал нам об этом только после того, как Полубородый не пришёл и вечером. Дорога из нашей деревни в Эгери в одном месте проходит по лесу, а торговец пряностями, пришедший через большие перевалы, говорил, что там орудует банда разбойников, напала на него и отняла у него целое состояние, сделанное на шафране. Но могло быть и так, что эту историю он сочинил, потому что не мог заплатить свои долги и нуждался в какой-то отговорке. Если бы на него действительно напала банда, он бы не обошёлся без синяков, но на нём не было и царапины. Но, может, банда действительно была, сказал Штоффель, тогда было бы понятно, что они набросились именно на Полубородого; мужчина, идущий в одиночку в ночи, лёгкая жертва, а против целой банды ему не помогла бы и тяжёлая палка, с которой он не расставался. Но у Полубородого нечего отнять, продолжал он рассуждать вслух, и тогда, возможно, его утащили, чтобы потом потребовать за него выкуп. Так, как это замышлял когда-то Поли с Хольцахом, подумал я, но, конечно, вслух не сказал. Возможно, Полубородый отбивался, может, дошло до драки, и они с ним что-нибудь сделали. Это последнее соображение Штоффель не высказал, но подумал про это так громко, что можно было и услышать. Сказал он только, что завтра утром не откроет кузницу, а мы с ним вдвоём отправимся на поиски Полубородого, вдруг он лежит где-нибудь в лесу, связанный или раненый. Он хотел пуститься в путь просто так, без оружия; да у него и не было оружия, даже меча, хотя уж меч-то он мог выковать себе и сам. Когда ты всю жизнь был самым рослым и самым сильным, тебе это и в голову не придёт. Он приготовил для нас только два железных прута, которыми можно и обороняться.
Я спросил его, не лучше ли ему взять с собой Поли: если случится драться, от Поли будет больше толку, чем от меня, но Штоффель строго на меня посмотрел и сказал, что долг дружбы нельзя передать другому. И вообще, если я хочу быть его роднёй, сыном его двоюродного брата из Урзеренталя, то мне ничего нельзя бояться, трусов в его роду не водилось никогда.
Мы хотели выйти сразу после овсяной каши, и я не знаю, чего боялся больше – что мы не найдём Полубородого или что мы его найдём, а с ним что-то случилось. Я лежал без сна, с плохими мыслями в голове, а ведь мне надо было выспаться. У Штоффеля даже имелась поговорка для таких случаев: «Если сила нужна, возьми мешок сна», и я слышал его храп, как и в обычные ночи, когда не было ничего особенного. А в моей голове мысли крутились так быстро, что вместо сна было мельтешение. Я пробовал молиться, но не знал, кому; не мог вспомнить, кто покровитель пропавших друзей, а из четырнадцати заступников на все случаи жизни мог припомнить не всех. Только женщин, а это Барбара, Маргарета и Катарина, а в мужчинах я запутался и боялся, что если кого забуду, то он обидится и позаботится о том, чтобы и остальные не помогли. Вот маленькая Перпетуя непременно сделала бы для меня что-то, ведь я ей помог с крещением и погребением, но я даже не знаю, стала ли она святой или просто мёртвой.
Огонь в горне я присыпал золой, как должен был это делать всегда перед сном, чтобы на следующее утро мог легко раздуть его снова, но он то и дело снова разгорался, и мне казалось, что искры были сигналами, только не знаю, что они означали – давали надежду или говорили, что меня ждёт разочарование, а то и несчастье. Я пытался задерживать дыхание от одной искры до другой; если удавалось, я считал это добрым знаком, но тут искры вдруг стали редкими, и я не выдержал. И когда снова сделал вдох, взлетели сразу три яркие искры одна за другой.
Снаружи на улице уже долгое время спорили между собой две кошки, они выли и фыркали, как будто речь шла о жизни и смерти, а может, как раз и шла, и это тоже было знамением. Наша мать всегда говорила, что кошки приносят несчастье, потому что в Библии они не упоминаются, а собаки упоминаются. А Гени всякий раз смеялся и говорил, что белочек в Библии тоже нет, насколько он помнит, но он ещё ни от кого не слышал, чтоб белка принесла беду, и тогда мать давала ему затрещину, но только в шутку, и говорила, что тоже не верит в такие суеверия. Если бы она не заболела и не умерла, я мог бы сейчас уткнуться головой ей в колени, и это придало бы мне больше мужества, чем всё остальное.
Поли тоже был прав, когда говорил, что я трусишка, но ведь может быть так, что небо отмеряет каждой семье определённую порцию мужества, и вся наша порция досталась ему одному.
Но завтра я всё же пойду со Штоффелем на поиски и буду сражаться с разбойниками, хотя не думаю, что это понадобится. Ведь как только разбойники увидят Штоффеля с его широкими плечами и сильными руками, они спрячутся в кустах и оставят нас в покое. А может, исчезновение Полубородого не связано с нападением; может, он зашёл в лес, только чтобы помочиться за деревом, но споткнулся, вывихнул ногу, и когда мы будем его звать, он нас услышит и откликнется. Возьму-ка я с собой флейту, которую мне подарил солдат; я пока не научился на ней играть, но извлечь из неё громкий звук могу, и Полубородый услышит и будет знать, что это я.
Только если с ним не стряслось ничего худшего, избави Бог.
  
Двадцать седьмая глава, в которой двое выкрадываются из дома
 
Я рад, что Штоффель не терпит у себя в доме никаких зеркал. Он говорит, это потому, чтобы Кэттерли не стала самодовольной, но я думаю, это связано с каким-то суеверием; наша мать тоже считала, что если подолгу заглядываться в зеркало, в нём утонет твоя душа и уже не вынырнет назад. Правда это или нет, но хорошо, что без зеркала. Я бы не смог пройти мимо, не заглянув в него, а после этого уже не отважился бы сделать то, что мы задумали.
С Полубородым всё оказалось не так, как мы предполагали, вот только не знаю пока, лучше это или хуже.
Вчера мы со Штоффелем рано утром отправились в путь, я сунул в мешок свою флейту, взял в руки железный прут и принял решение ничего не бояться. Мы начали поиск почти с того места, где я тогда убил ворона; может, это тоже что-то значило, везенье или беду. В этих местах уже много деревьев выкорчевали, и можно было проникнуть довольно далеко вглубь леса, прежде чем доберёшься до непроходимой чащи. Уже лежал тонкий слой снега, но единственные следы, какие на нём виднелись, были оставлены зверями, а не людьми. Штоффель сказал, что Полубородый мог тут быть ещё до снега. Один раз мы спугнули косулю, то есть не по-настоящему спугнули, она даже не убежала, а только посмотрела на нас и неспешно удалилась в лес. Может, то была та самая косуля, которую тогда подобрал и вырастил Гени, но не знаю, живут ли косули столько лет.
Мы ни на кого так и не наткнулись – ни на Полубородого, ни на разбойников и приблизительно через час услышали со стороны дороги голос Кэттерли.
– Штоффель! – звала она, очень взволнованная. Она звала своего отца просто по фамилии, так было заведено у них в семье, она так привыкла с раннего детства, и после смерти матери отец не хотел её отучать от этого.
Мы с ним выбежали из леса в испуге, не случилось ли чего, иначе зачем бы Кэттерли понадобилось гнаться за нами от самого Эгери.
И действительно случилось, с одной стороны плохое, но вместе с тем и хорошее; хорошее было то, что Полубородый жив. То, что с ним произошло, знали теперь в Эгери все; только об этом и судачили. Кажется, Кари Рогенмозер не соврал, вечером в субботу он действительно кое-что видел, но только неправильно истолковал, как с ним часто бывает, когда он пьян. Полубородого и правда уводили четыре человека с пиками, но это были не черти, а стражники фогта. И теперь он сидит под замком в подвале башни Хюсли, и уже оповестили, что завтра состоится суд над ним, причём председателем суда будет не фогт, а – шутка ли – верховный судья епархии, доктор юстиции, который учился в Монпелье. Он как раз оказался с визитом в монастыре Анзидельн, и епископ попросил его участвовать в процессе – ввиду тяжести случая, как это называлось.