Полубородый

– Что такие дела могут твориться в монастыре, – сказал он, – я не только верю, но и знаю. Это может происходить в монастыре, в церкви и вообще всюду, где ходят эти, в рясах и с крестом на шее.
Полубородый вообще-то из тех людей, которые не выдают своих чувств; когда вспоминает о плохом, он рассказывает об этом так, будто оно происходило с другим человеком, встреченным случайно. Выдаёт он себя лишь тем, что причиняет себе боль при рассказе, например суёт руку в огонь, уж не знаю, почему он так делает. Но теперь было так, будто кто-то его душит, а он должен отталкивать его от себя, чтобы рассказывать дальше.
– Я вот что хочу тебе рассказать, – говорил он, повторял это дважды и трижды, но потом так и не рассказывал по-настоящему, только начинал и снова умолкал. Я представляю себе, что так бывает на войне, когда враг наступает то с одной стороны, то с другой – в надежде, что где-то должно же быть слабое место. Но так и не находит слабого места.
– Корнойбург, – говорил он и при этом делал такое лицо, как было, пожалуй, у меня в детстве, когда Поли меня одурачивал и подсовывал вместо настоящего яблока конское. – Корнойбург, это город в герцогстве Австрия. Он лежит на Дунае, это широкая река, судоходная, и жить вблизи такой реки выгодно. Не надо долго искать воду, когда хочешь кого-нибудь утопить. Корнойбург, – повторял он и опять делал такую брезгливую гримасу, как от конского яблока, – город не такой большой, но всё же, а после того, что произошло, станет ещё больше. Знаменитым станет. Люди издалека потянутся, со знамёнами и молитвами, если захотят исцелиться от болезни, или покаяться в грехах, или просто чтобы потом сказать: «Я бывал в самом Корнойбурге».
Он пытался говорить так, как говорит отец или учитель, но было заметно, что ему это трудно.
– Ты этот город не знаешь, – сказал Полубородый, – и скажи спасибо за это. Это про́клятое Богом место… – Он помедлил, как он иногда делает при игре в шахматы, когда уже занёс руку над конём или слоном, а потом её отдёрнул. – Нет, – сказал он, – это не то слово, «про́клятое Богом». Бог не имеет к этому отношения. Это люди делают место проклятым. Всегда люди. Сперва кто-нибудь один, потом многие и потом все. К Господу Богу они взывают только для видимости, особенно когда творят что-то безбожное. Пока твой приор не достанет из сундука мёртвое дитя, он остаётся набожным человеком. Разве ты не считал его всегда набожным человеком?
– Проповеди у него хорошие, – сказал я.
– Это нечто другое. Ты знаешь, что такое попугай?
– Птица, я думаю.
– Яркая птица, да. Умеет говорить. Не понимает, что говорит, но слова запоминает наизусть. Если захочешь, можно обучить её, и она произнесёт всю мессу.
Вот так всегда у Полубородого. Он перескакивает с одного на другое, и поначалу даже не замечаешь, какая связь между частями. Иногда он говорит такие безумные вещи, что не иначе как сам их выдумал. Птицу, которая читает мессу, я не могу себе представить. Но потом я вспомнил Хубертуса, который тоже знает наизусть все слова мессы, но не думает их.
– Герцог, которому принадлежал Корнойбург, лучше бы взял себе на герб попугая, а не льва. Эта птица подошла бы ему больше, потому что его слова так же ничего не значили. Он был из Габсбургов, отец вашего, и он обязался нас защищать. Брал за это деньги, больше денег, чем у нас было, ведь мы не были богатыми, что бы там ни говорили люди. И мы влезали в долги, а за это получали охранную грамоту. Пергамент с большой печатью. Но пергамент не стена, которая выдержит нападение врага, и не дверь, которую не взломаешь, а чернила можно соскрести и написать что-то другое, а можно сделать и ещё проще: забыть то, что так торжественно скрепил печатью. Если кто-то говорит тебе высокими словами, что готов тебя защитить, не верь ему, Евсебий. Если возьмёшь с него клятву, он обманет.
Я поневоле подумал о Гени, который никогда не давал мне такого обещания, но если понадобится, он встанет за меня, хоть и с одной ногой, и заступится.
– Когда Габсбург тебе что-то обещает, – сказал Полубородый, – у него наготове уже припасена отговорка, почему он не может сдержать слово. Или обоснование, что его измена слову вовсе не является нарушением клятвы. Это как если ты хочешь пить, и некто обещает тебя напоить, а потом приводит тебя к выгребной яме и говорит: «А я и не обещал тебе, что это будет чистая вода». Когда всё уже было позади, герцог велел раструбить по рыночным площадям, что ничего не знал о событиях, иначе бы послал солдат и служивых, чтобы разобрались, а также повелел, чтобы такое впредь не повторялось. «События!» – выкрикивали герольды, сам слышал это слово. Разве оно не звучит так, будто речь идёт о наводнении в деревне или о телёнке с двумя головами?
Я не решился спросить, что же это были за события, да он бы и не услышал мой вопрос. Когда он разминает свои шрамы, Полубородый мыслями где-то далеко. Как Аннели однажды рассказывала о человеке, выторговавшем себе у чёрта волшебное заклинание, которое стоило лишь произнести – и окажешься в том месте, куда хочешь попасть. Вот только Полубородый не хотел бывать там, куда его заносили мысли, это было по нему видно.
Когда потом снова заговорил, он всё ещё был где-то у Габсбургов.
– Нельзя ненавидеть никого, – сказал он. – Начинается с ненависти, а заканчивается пеплом, но попадись мне в руки Габсбург, хоть один из этого проклятого рода, мне много чего захотелось бы с ним сделать.
Поли однажды мне объяснил, что в драке надо смотреть не на кулаки противника, они вообще не важны, а ему в лицо, только по лицу можно считывать его намерения и степень его опасности. Если бы тот противник сейчас увидел лицо Полубородого, он бы сразу развернулся и нырнул в ближайшие кусты.
– Они утверждают, что у них голубая кровь, – сказал он, – и поэтому они лучше всех остальных и надо им подчиняться. Хотелось бы мне когда-нибудь вспороть одному из них брюхо, чтобы посмотреть, какого цвета жижа из него потечёт. У них тяжёлые доспехи, – продолжал он, – и они думают, что невредимы в них. Хотел бы я однажды бросить в воду одного из них, чтобы посмотреть, как хорошо умеет плавать его железный панцирь. У них ледяные глаза, – говорил он, – и их придворные дрожат от их взгляда. А я хотел бы выколоть глаза одному из них, чтобы увидеть, как он после этого будет смотреть.
Всё это были мысли, которые скорее подошли бы Поли, чем Полубородому, разве что последний их не думал, а просто вставил под настроение. С Полубородым мне часто кажется, что он говорит на чужом для него языке, как это иногда бывает у святых, а потом это оказывается языком ангелов. Но в Полубородом уж точно не было ничего святого, и кажется, он сам это замечал, потому что тёр потом себе глаза, как делает человек, очнувшийся из кошмара. Он тёр оба глаза, я сразу это подметил, хотя второго глаза у него давно уже не было, он зарос шрамом. И потом Полубородый говорил уже совсем другим голосом и совсем про другое.
– Хочу рассказать тебе одну историю, – снова сказал он, – хотя это совсем не красивая история. Вообще-то в твоём возрасте ещё не следовало бы знать, что подобное вообще бывает. Но ты уже пережил больше, чем тебе полезно, переживёшь и это. Только: никому не рассказывай то, что сейчас услышишь. Никогда, ты понял?
Его тон стал совсем строгим, как у брата приора, когда тот приказывал мне молчать, и я не раздумывая дал ему такой же ответ, как и приору: «Oboedio». Полубородый посмотрел на меня ошеломлённо, а потом начал смеяться, ткнул меня в плечо и сказал:
– Ты понятия не имеешь, маленький ты попугай, как я тебя люблю.
А я и не знал, что он понимает латынь, но у Полубородого ведь всё возможно.
Историю, которую он пообещал, он тогда так и не рассказал. Вместо неё начал с чего-то другого, а именно: что он раздумывал об укрытии для меня – на случай, если приор пошлёт людей на розыски.
– Будет лучше, если ты на пару недель куда-нибудь скроешься, – сказал он. – Пока он не убедится, что ты окончательно исчез с лица земли. Когда ты в бегах, с тобой много чего может приключиться, и спустя какое-то время он успокоится на мысли, что кто-то другой избавил его от усилий спроваживать тебя на тот свет.