Прогулки с Робертом Вальзером

Он с нетерпением ждет меня около флигеля. За последние полгода Роберт не ответил ни на одно из моих писем и ни на одну посылку. Но вот он подходит, оживленный и непринужденный, в радостном возбуждении: «Вы пахнете как военный! Оружейная смазка, кожа, солома, пот — в этом мне чудится нечто родное. Разве не приятно жить бок о бок с народом, по-братски?» Он с интересом справляется обо всем, что я ношу с собой, начиная со свернутой плащ-палатки и карманного фонарика, болтающегося на портупее, и заканчивая новой фуражкой и ефрейторской ленточкой. Я говорю, что простота армейской жизни всегда меня привлекала. Роберт: «Это действительно одна из положительных ее сторон. Изобилие может быть гнетущим! Истинная красота, красота будней, нежнее всего раскрывается в бедности и простоте». После обеда за прощальным бокалом на вокзале Занкт Галлена он говорит о старении: «Удивительно, но лишь немногие понимают, как наслаждаться старостью. Она ведь может приносить столько радости! Ты осознал, что мир снова и снова устремляется к простым, первоначальным вещам. Защищенный здоровым инстинктом, он не позволяет исключительному, своеобычному стать главенствующим. Неутолимая страсть к противоположному полу утихла, и хочется лишь утешения природой и красоты, доступной каждому, кто пылко ее желает. Человек наконец освобождается от тщеславия, и великое безмолвие старости окружает его мягким солнечным светом».
  
Первая половина дня: мы говорим об ужасах войны и народе, пробираясь быстрым шагом мимо казарм через старую деревенскую часть Херизау в Занкт Галлен. Я: «На самом деле народ не желает править. Он хочет, чтобы им управляли». Роберт оживленно соглашается: «Он даже к тирании настроен милостиво». Но тут же добавляет: «Только ему нельзя об этом говорить. В противном случае он, раздосадованный, сочтет вас страшным грубияном. Но свободы он жаждет гораздо меньше, чем может показаться».
Роберт отстаивает право обывателей на существование. Это хранители цивилизации, нашедшей в них приют. Из скитаний пока не вышло ничего ценного и великого. Поскольку обыватели, ввиду провинциальной или деревенской ограниченности, не проявляют интереса к городской литературе, литераторы современности могли бы отомстить им, высмеяв их и направив против них свои ядовитые жала. Им просто недостает добродушно-примирительного, зрелого юмора Карла Шпитцвега, Вильхельма Раабе, Мартина Устери или Готтфрида Келлера. Горлопаны из большого города сделались нестерпимо высокомерными, шумными и властными. Однако именно таким не должно становиться искусство. Оно должно приспосабливаться к общему порядку и быть его хранителем, как делает бессознательный обыватель. Как бы ни раздражало иногда его отупение, обыватель куда менее невыносим, нежели литератор, считающий, что на него возложена задача учить весь мир хорошим манерам.
В Хаггене, сельском пригороде Занкт Галлена, куда мы добираемся по мосту Зиттербрюке (Роберт счастлив показать мне прекрасную каллиграфию XVIII в. и волшебные краски осеннего леса), он предлагает зайти и выпить в Шлёссли. Мы восхищаемся домом, который восходит к XVII в., сундуками, гербом, религиозной живописью и старинными гравюрами. Молодая женщина из кантона Тичино приносит нам яблочный сок. Мы болтаем с ней; когда я спрашиваю, скучает ли она по Тичино, вместо девушки отвечает Роберт: «Тоска по дому? Нет. Это какая-то глупость!»
Туман; около полудня достигаем Занкт Галлена. Пышные фруктовые деревья вдоль дороги и свежий воздух действуют на Роберта оживляюще. Во время обеда в Weinfalken, который мы приправляем игристым Meienfelder, говорим об Иеремии Готтхельфе, и Роберт вновь с яростью на него обрушивается. Чаще всего он читал Готтхельфа безо всякого удовольствия. От раза к разу укреплялось впечатление, что он насильник над народом, ему хватило наглости залить все вокруг пасторальным соусом. Он не терпел никакого соседства и любого пытался столкнуть в канаву. Гораздо ближе Роберту были Готтфрид Келлер и К. Ф. Майер. Сколько глубокомыслия в Зеленом Хайнрихе — по его мнению, «ужасно прекрасном»! С каждым годом он все прекраснее. Затем Роберт восхищается светскостью и благородством Й. В. Видманна. В отличие от него, многие сегодняшние господа, редакторы фельетонов, — безликие, тщеславные биржевые спекулянты, чуждые верности и любви к поэтическому ремеслу.
Как часто Роберта попрекали его неуспешностью!
К какому бы столу его ни приглашали, в какой бы эстетский салон ни тащили, всюду ему советовали — во всеуслышание или вполголоса, простодушно или чванливо, покровительственным тоном — писать в том или ином стиле, чтобы наконец сделать карьеру! В таких кругах оригинальность не имела большой ценности. В пример ему ставили различных писателей — от Гёте с Айхендорффом и до Рудольфа Херцога, и в том числе даже Макса Слефогта, который с баварской толстокожестью насмехался над его неудачными книгами. Так же поступил и его издатель Бруно Кассирер, порекомендовавший Роберту ориентироваться на технику новелл Готтфрида Келлера. Да, неудачливость — злобный и опасный змей. Он без жалости пытается задушить в художнике все подлинное и оригинальное. Однажды издательство, выпускавшее журнал Die Woche, попросило Вальзера прислать рукопись романа и сообщить, на какое вознаграждение он претендует. Роберт отправил им Помощника и запросил гонорар в 8 000 марок. Два дня спустя рукопись была возвращена без сопроводительного письма. Разъяренный, он отправился в дирекцию, чтобы выяснить, что означает это безмолвие. Когда руководитель издательства начал с офицерской надменностью потешаться насчет запрошенного им высокого гонорара, Роберт не стал церемониться: «Вы осел и ничего не смыслите в литературе!» — заявил он и, хлопнув дверью, покинул кабинет. Вскоре роман был опубликован Кассирером.
Роберт рассказывает, что взял в библиотеке лечебницы роман о мореплавателе под названием Приключения Родерика Рэндома, который был написан пару веков назад шотландским корабельным врачом Тобайасом Смоллеттом. Переводчик Жиля Бласа и Дон Кихота, он испытал сильное влияние Лесажа и Сервантеса, однако его повествовательная острота, которая часто переходит в гениальный карикатуризм, делает чтение крайне занимательным. В целом увлекательным времяпрепровождением Роберт обязан посредственным книгам в той же степени, что и первоклассным. О большинстве читателей, вероятно, можно сказать то же самое. Они инстинктивно отвергают гениальность: «Вот почему таланты второго или третьего ранга добиваются успеха гораздо быстрее. Гений по самой своей природе неуютен, а народ любит уют».
Разговор о Карле Вальзере. Роберт настаивает, чтобы я рассказал о моем последнем визите к его брату. В конце июня я был в его цюрихской мастерской на Штампфенбахштрассе. Мы сидели на террасе с видом на Лиммат и Плацшпиц. Карл уверял, что писать фрески у него получается лишь в городе. В деревне он удил рыбу, гулял, бездельничал — только не рисовал. Два года, которые он провел в Тване, вдохновили его не более чем на пару небольших картин. Также его беспокоило большое количество зелени, он никогда не писал на лоне природы. Указывая на свой лоб, Карл сказал: «Природа должна быть здесь, внутри, как и поэзия. Да, импрессионисты еще могли сидеть на лугах, среди цветов и деревьев, а эльфы и гномы были для них еще живы. Но в наш век? Горожанин больше не может позволить себе просто сидеть, глядя на природу. Он должен создавать ее сам». Писать фрески было страшно утомительно. Кроме того, Карлу давали слишком большое количество цибазола от пневмонии. Он не мог больше курить и пить. Скрежеща зубами, он превратился в пай-мальчика и не мог больше писать фрески — это означало верную смерть. Но он скорее предпочел бы сдохнуть, чем бросить заказ, который пообещал выполнить для Бернского городского театра. Когда я сказал, что мне нравятся его скульптурные изображения работы Хермана Халлера и Хермана Хубахера, он ответил: «Правда? Меня это удивляет. Особенно нелегко пришлось Халлеру. Вероятно, потребовалось две дюжины сеансов, и во время них я упирался, как бык, с которого пытаются снять мерку. Впрочем, мой типаж поддается не пластическому, но живописному изображению, он трудноуловим». Однажды в Берлине Карлу предложили должность преподавателя сценографии в Хамбургской академии художеств. Он ответил: «В провинции? Не может быть и речи!» Макс Пехштайн тоже отклонил это предложение. Сегодня он сожалеет о своем решении, после 10 лет работы ему начали бы выплачивать порядочную пенсию, которая бы ему совсем не помешала.