Росстань

Ребятишки не обиделись. Вон еще сколько землянок надо обойти, успеть раньше других.
Возле зимовья, где жила семья начальника милиции, остановились.
— Зайдем али как?
Тропин на Шанежной появлялся редко. Только на праздники. Остальное время проводил в поселке. Поговаривали, что начальник милиции побаивался партизан, потому и увез семью сюда. Сам же в своем доме не живет, а поселился у богатого казака, как раз напротив занятой японцами школы.
— Зайдем, — махнул рукой более решительный Шурка.
У начальника милиции ребятишки еще никогда не были. Землянка оказалась вместительной, высокой, светлой. Над столом китайская подвесная лампа. Перед иконой горит желтым светом десяток свечей.
Ребятишки запели «Рождество», с любопытством разглядывая празднично одетых хозяев. Блестят на голове у Тропина гладко прилизанные волосы, блестят погоны, бегут искорки по шелковому платью у его бабы.
— Здравствуйте, хозяин с хозяюшкой. С Рождеством Христовым вас…
Домой Степанка вернулся поздно, с солнцем. Карманы раздулись от угощений. Под мышкой торчала огромная бычья нога. Савва, увидев ногу, захохотал.
— Холодец варить будешь? Кто ее тебе отвалил?
— Начальник милиции. Я ее выславил.
Савва помрачнел.
— Какой леший тебя гнал туда? Поздравил, значит, с Рождеством… Знать надо, куда идешь. Не маленький!
Жена, Серафима, остановила мужа.
— Не горячись. Откуда ему все знать.
В этот день в семье Стрельниковых произошло большое событие. После второго часа Серафима, ходившая с большим животом, заохала, схватилась за поясницу, легла в постель. Глаза ее стали большими и жалобными.
Хотя в землянке было тепло, Федоровна распорядилась принести сушняка и аргала, затопить печь.
— А теперь, робяты, оболакайтесь и уходите. Домой не возвращайтесь, пока не позовем.
Бабку к Стрельниковым звать не надо. Наоборот — Федоровну в другие дома зовут. Корова не может растелиться — зовут. Бабе пришло время рожать — без Федоровны не обходятся. Болезнь какая — опять идут к ней. Зовут с уважением, потому как Федоровна и дело свое знает, и без божеского слова шагу не сделает.
Степанка рад случаю удрать из дома. Особенно сегодня, когда все гуляют, все добрые.
Савва полдня продежурил у входа в зимовье. Не пускал никого.
Вечером Степанку позвали домой.
— У тебя, Степа, теперь есть племянница.
Друзья мало похожи друг на друга. Федор Стрельников — рыжий. Голова большая, круглая. Огненные космы выбиваются из-под черной барашковой папахи. Глаза синие, с хитрым прищуром.
Настырные — говорят о его глазах. И еще говорят, что Федька не боится ни Бога, ни черта, ни поселкового атамана. В прошлом году, на Пасху, подошел к парням, катающим бабки, писарь Иван Пешков.
— Это вы вчера горланили похабные частушки? И про попа пели, лицо духовного звания. А твой голос, Федька, я доподлинно слышал.
— Может, и слышал, а что? — повернулся к писарю парень. — Голос тебе мой поглянулся? В церкви на клиросе петь зовешь?
— Обожди, вот покажем мы тебе клирос, тогда запоешь. Небо с овчинку увидишь. И про водку забудешь.
Федька ощерился, бросил бабки, взял писаря за пуговицу, сказал ласково:
— Мне что забывать. Вот ты, когда к Аграфене снова вечерком пойдешь, не забудь. Хорошая у тебя водка была тот раз.
Писарь дернул головой, будто его ударили по ядреным зубам.
— Не мели, чего не след.
— Может, напомнить?
Парни сгрудились вокруг, чувствуя возможность посмеяться.
— Давай, Федча, громи писаря.
— Это, значит, идет один казак, к плетням прижимается, чтоб его никто не видел. Потом подходит к одной избе, в ставень тихонечко так: тук-тук. «Это я, говорит, Груня, Иван Пешков». И фамилию назвал, чтоб, значит, с царем, Иваном Грозным, не спутали. Как-никак тезки они, Иваны Васильевичи.
Конопатое лицо Федьки светится улыбкой. Пешков рад бы уйти, но парень не отпускает его.
— Не, ты уж подожди. Дослушай, коли разговор пошел… Заходит, значит, казак, бутылочку на стол ставит. «Дымно у тебя, Груня, что-то. Накурено». Потом с обнимками, с целовками полез. Схватила баба мутовку и мутовкой его. Болит спина-то, дядя Ваня? Не-не, — замахал Федька руками, — это я так, к слову. Выскочил за дверь тот казак и бутылочку забыл на столе. Хар-рошая водка была. Выпил я ее, дядя Ваня, ты уж не сердись.
  
Парни хохотали, багровела шея у писаря, а Федька вдруг стал серьезным.
— Смотри, Иван Васильевич, — парень постучал в его грудь толстым пальцем с грязным ногтем, — придешь еще раз к Груньке, не узнаю я тебя впотьмах — поломать могу.
Пешков притих, сказал спокойно:
— Сатана ты рыжий, а не человек. Я старше тебя в два раза, а ты насмешки строишь. Злой у тебя язык.
— Мир, дядя Ваня, — Федька с силой хлопнул писаря по плечу. Иван Васильевич качнулся, скривил лицо.
— Однако тяжелая у тебя рука, паря. Я пошел. Но вы про попа частушки больше не пойте. Старики осердиться могут.
Северька Громов повыше Федьки будет. В плечах пошире. И поаккуратнее. Такие в гвардии стоят правофланговыми. Любил Громов петь. Горласто, так, что на другом конце поселка слышно. Пел он старинные казачьи песни; иногда вместе с Федькой, озоруя, выкрикивал частушки. Был Северька силен, но силой своей никогда не баловался, не хвастался.
Трудно вывести парня из себя, но можно. Как-то на вечерке старший сын Ямщикова Васька, подвыпив, начал куражиться. Васька лез целоваться к девкам и, когда те его оттолкнули, по-всякому обозвал их и стал приставать к парням.
— Кто на кулаках супротив меня устоит? Выходи на круг. Разрешу первому ударить. Только потом уж не обижаться. Хошь, Федька?
Рыжий не заставил себя упрашивать.
— Хочу. Только на улицу пойдем.
— Брось ты с ним связываться, — остановил друга Северька.
— А, боишься, — обрадовался Васька. — И почему это со мной связываться нельзя? Я дурак, по-твоему, да? Обожди у меня.
Васька вскоре вернулся еще более пьяным. Он хотел драться. Опытным взглядом Федька заметил, что правый карман штанов парня подозрительно оттянут. Там гирька на сыромятном ремешке или свинчатка.
Пьяный еще раз попытался привязаться к Северьяну, но тот только отмахивался, как от назойливой мухи, посмеивался. Окончательно обозлившись, Васька матерно обругал Северьку и, чуть пошатываясь, пошел в угол, где сидели девки. Он прищурился, словно прицелился, остановил взгляд на Усте Крюковой. Все знали, что Северька подолгу простаивает с Устей около крюковских ворот. Знал и Васька. Он шагнул к Усте, обхватил длинными руками, навалился грудью. Устя ударила кулаком в пахнувший ханьшином рот. Васька отшатнулся и, выкрикнув матерщину, полез снова. Прыгнул из своего угла Северька, рванул обидчика за ворот, смял, схватил в охапку, швырнул к двери. Парень, пролетев пол-избы, ударился о дверь; дверь распахнулась, и он вылетел в сени. Следом выскочил рыжий Федька и вскоре вернулся один.
Третий из друзей, Лука, или как его все зовут — Лучка — тоненький, гибкий. Большие серые глаза смотрят задумчиво и чуть грустно. Нос с маленькой горбинкой, нервные ноздри. Нет в нем лихой казачьей грубости, силы. Похож Лучка на поджарую хищную птицу. Считается он первейшим музыкантом. Гармонь ли, балалайка, скрипка ли, невесть откуда попавшая в поселок, издают в его руках удивительно ладные звуки.
Есть у Лучки маленький лохматый конек. Вид у конька никудышный, казаки, прессовавшие на заимке сено, откровенно потешались над ним. Как шутку восприняли они предложение Федьки пустить Пегашку с любым конем из сотни.
Сделка состоялась. Всем на заимке памятен этот случай.
Бега назначили за две недели до Рождества Христова. Парни собрали деньги, Федька увез в китайские бакалейки тарбаганьи шкурки, достал овса. Каждый день выводил Пегашку на прогулку. По совету Федоровны выводили ранним утром, боясь дурного глаза.
Год назад пускали Пегашку с бегунцом купца Пинигина. Как и положено, на Пегашке сидел худенький подросток в белой, заправленной в штаны куртке. На ногах у парнишки только вязаные чулки. На голове — платок. Когда развернули коней после третьего круга и крикнули: «Ну!», Пегашка сделал такой прыжок, что хоть и держался седок за гриву, а слетел через круп на землю. А бегунец, словно ничего не случилось, вытянувшись струной, летел к мете. С тех пор пускали его всегда без седока. Только узду заменили сшитым из фитиля недоуздком.