Росстань

На общем собрании решили — каждый день барана резать. Для многих свежее мясо летом — диковинка. Правильно собрание решило: работа тяжелая, еда добрая должна быть.
Степанке, Мишке Венедиктову, Егорше Чижову на нынешний покос впервые выдали литовки, как у взрослых. И покос нарезали отдельный. На Степанке короткая, в белые горошины ситцевая рубаха. Когда он поднимает затекшие руки, рубаха задирается и виден тощий живот, почерневший от сенной трухи. Голова, как и у взрослых, повязана платком. Жилистые ноги обтянуты старыми ичигами. Хоть и тяжко просыпаться ранними утрами, но Степанка встает сразу и начинает тормошить свою бригаду.
Попросился в косцы и новенький, Кирька Эпов. Подростки присмотрелись к Кирьке и решили взять его к себе.
Никто не выбирал Сергея Громова старшим. Как-то уж так само собою получилось, что он говорил, где начинать косить, когда копнить сено, кому из баб сегодня кашеварить.
— Ты, Сергей Георгиевич, хлеб у нашего председателя отбиваешь, — как-то ухмыльнулся у костра Никодим Венедиктов.
— Ему и так забот хватает. За всем не усмотришь.
Иван Алексеевич тоже сказал серьезно:
— Всем надо быть хозяевами. Не в работниках живем.
Чуть ли не каждую неделю случались грозы. Но Бог миловал — в валках сена уже не было. А копне или зароду дождь не страшен.
Как только на долину наползали кипящие тучи, а земля и небо наполнялись грохотом, волокушники, сидя верхом на лошадях, летели к балаганам. Страшны грозы в Забайкалье. Косцы прятали литовки под сено и тоже бежали к балагану. В балагане набивались тесно. Даже собаки и те прятались от грозы среди людей. Иногда кто-нибудь вспоминал о неприбранном хомуте и под общий смех пулей вылетал под дождь. Грянет гром, высветит все зеленая молния, приникнет к земле человек, выскочивший под дождь. Страшно.
Земля уродила хорошие травы. После обильных дождей ярко зеленели пади, синью острецов отливали елани; зеленое марево уходило за горизонт.
Старый Громов будил народ по серенькому свету. Косцы, сонно позевывая, вылазили из балаганов, с хрустом потягивались.
— Рано бы вроде еще.
Но молодежь помалкивала: скажи слово — старик вечером не даст посидеть у костра, спать погонит. Но зато до солнца самая работа. По росе литовки берут хорошо, с тугой сочностью.
Когда солнце поднималось над хребтом и рубаха начинала прилипать к спине, по сигналу того же Громова клали косы под валок травы и шли к дымным кострам.
Пили чай торопливо. До большой жары нужно еще не один прокос сделать.
— Ах ты, черт, — каждый вечер радовался Сергей Георгиевич. И, закрыв глаза, загибал узловатые пальцы — считал зароды. — Хватит нынче сена. Продать, в крайнем случае, можем.
Иван Лапин вытягивал больную ногу, гладил ее — тяжело косить председателю, лет десять не держал в руке косы, — подмигивал:
— Еще коров купим.
И так каждый вечер.
Гудела у мужиков в груди радость; слушая такие разговоры, цвели бабы счастливыми хозяйскими улыбками.
Бешено скачущую лошадь заметили еще издали. Всадник что-то кричал и махал свободной рукой. От вести, принесенной Авдеем Темниковым, затихли на минуту люди: опять переправлялась с той стороны банда и отбила у пастухов большой гурт скота. Выпали косы из рук мужиков, в голос заревели бабы, испуганно притихли ребятишки.
Остановилась работа. Кому теперь косить траву, ради чего надрываться, набивать мозоли? Вот она, петля-то. Насидится теперь голодом коммуна. И не пойдешь из коммуны своим домом жить — нет твоих коров, твоих коней, за границей они.
Ярились мужики. Но злобой зимой сыт не будешь. Кабы знать, так хлеба хоть бы побольше посеяли. Кусай теперь локти. Иные поговаривали, что придется, видно, сколачивать артели и подаваться на золотые прииски. Какой ни есть, а заработок будет.
А через день стало известно, что поживились коммунарским добром казаки из Озерного поселка, что стоит в двадцати верстах от границы. Живут в Озерном семеновские недобитки, караульские беженцы. Здравствует там и караульнинский купчина Богомяков, убежавший за границу вместе с добром еще загодя.
  
На коммунарском дворе снова забурлили страсти. Не любит мужик, когда его обворовывают. Никодим Венедиктов пришел во двор подвыпившим. Давно такого в коммуне не было, пьянок. Хотя что с Никодима возьмешь: не святой он. А в горе да в безделье всегда к хмельному тянет.
Венедиктов вылез на приступок амбара.
— Казаки мы или не казаки? — закричал он на высокой ноте. — Неужто каждая сволочь нас обворовывать будет? А ты молчи? Отбить свою животину надо.
Верно в народе говорят: пьян да умен — два угодья в нем. Доброе дело сказывает Никодим. Только обсудить надо по-трезвому. Северька сам понимает: без драки не обойтись. Толкнул в бок Григория Эпова.
— А ты как думаешь?
Григорий ответил:
— И думать нечего. Надо отбивать.
— У нас дети. Об них думать надо! — кричал от амбара Никодим. — Ежели не пойдете в набег, один проберусь к Озерному, спалю весь поселок.
Казаки были настроены воинственно: идти в набег. И нужда заставляла решительными быть. Только вот закавыка, как обойтись с пограничниками? Полсотни конных — не иголка, не спрячешь. Ежели обратно с удачей пойдут, переправа через Аргунь немало времени займет. Увидят пограничники.
— Это как же, — удивлялся Митрий Темников, — бандитов проглядели, а нас за своим добром на ту сторону не пустят? Это контра такое только может придумать.
К набегу решили готовиться основательно. Чтоб идти наверняка. Бабы молчали, но было видно: попробуй мужики отказаться от похода, хорошего пусть не ждут. Чистили казаки винтовки, считали патроны, точили шашки: не отдадут ведь озеринцы скот добром.
В своем углу молилась Федоровна. Шелестели слова:
— Господи… Даруй победу… Упаси от пули…
Федька, завернувший в коммуну попроведовать родных, застал мужиков за военными сборами.
— Воевать, что ли, кого хотите? — закричал он с коня.
— Беда, паря, у нас.
Федька слушал, хмурился. К серьезному делу принудили коммунаров заречные бандиты. Без стрельбы не обойтись. И тут же решил:
— Я с вами пойду.
Многим, особенно Северьке, Федькино решение пришлось по душе. В таком деле Федька всегда может пригодиться. В поле — две воли: чья сильней. И надо, чтоб наша была сильней. Нельзя иначе.
Идти в набег решились все мужики. Даже осторожный Сила Данилыч. И только Илья Стрельников, все еще не веривший, что он наконец-то дома, наотрез отказался. Да его и не неволили. Кому-то надо дома оставаться. Оставили еще Авдея Темникова, Сергея Громова и еще человек пять.
Иван Лапин о набеге молчал. Негоже председателю в таком деле власть показывать. Пусть народ решит. Но доброму своему помощнику, Сергею Георгиевичу, все же сказал:
— Идти надо. И я сам седни вечером коня заседлаю.
— Нельзя тебе.
Готовых идти в набег собралось чуть больше тридцати человек.
Отряд разделили на две группы. Старшим выбрали Никодима Венедиктова, помощником Северьку. Народ подобрался обстрелянный. Из новичков — только бывший дьякон Аким да старший сын Никодима, восемнадцатилетний Кузьма.
Мать Кузьмы, конечно, поднялась на дыбы, не хотела пускать сына. Но у Никодима слово твердое.
— Пусть привыкает казаковать. Не маленький. Эта наука всегда сгодится.
Кузьма радовался больше всех. Он с удовольствием прицепил к поясу шашку, клацал затвором винтовки. Подростки на него смотрели с завистью.
К Аргуни подошли в сумерках. Перекатывалась по невидимым камешкам черная вода, настороженно шумели тальники. Впереди — чужой берег. Будто не было мирных дней — приснились они, — не прошла еще война.
Противоположный берег был пуст, и можно было начинать переправу, не дожидаясь глухой ночи. Да и все одно: скоро луна взойдет.
Кони тронули губами воду и, чуть позванивая удилами, пошли к противоположному берегу. Река здесь неглубокая — казаки даже с седел не сошли, только ноги повыше подобрали.
Никодим вел отряд уверенно. Места знакомые. Шли без дорог. Редкие заимки обходили стороной. Может, пустые эти заимки, может, косцы в них живут, но лучше держаться пока от них подальше.