Росстань

Звенит степь жаворонками. Добрая степь. Своя степь. Доверчиво улыбаются мужики, притихли бабы.
Спуск с перевала с груженым возом нелегкий. Оседали назад коренники; наползали хомуты на головы коней. Не дай бог — лопнет шлея, не собрать черепков. Мужики и бабы навалились на оглобли, помогали лошадям сдерживать возы. Белели узловатые пальцы, напрягались шеи.
До места добрались к обеду. Без поломок, без долгих задержек. И это казалось добрым знаменьем.
Многие приехали в эту падь впервые и жадно рассматривали новое место. Долина всем понравилась: широкая, вольная. Речки нет, но зато есть ключ. Вода в нем холодная, чистая.
Старый Громов остановил обоз и пошел вперед один. Ребятишки хотели кинуться к ручью, но их никуда не пустили, заставили замолчать. Лица взрослых строги.
Сергей Георгиевич остановился недалеко от ручья, снял казачий картуз, разгладил бороду, заговорил проникновенно.
— Хозяин, — говорил он крутым сопкам, небу, траве, — разреши мне жить здесь, всем нашим людям, животине нашей. Прими нас под свою защиту.
От возов не слышно, что говорит Сергей Георгиевич, но говорит он нужное, важное. Но вот он повернулся, надел фуражку, махнул рукой. Распрягай!
Коней распрягли быстро. Надели путы и пустили пастись на прошлогоднюю, пролежавшую зиму под снегом траву.
Ребятишки принесли из ближайшего сиверка охапки сухих веток. Развели костер. Запахло дымом, жильем. На таганках подвесили ведра с ключевой водой. Всем захотелось есть. Ведь за дорогу никто ничего не ел, хоть и собирались сделать большой привал.
— Место коммуне дали хорошее, — подсел к Северьке Леха Тумашев.
Всю дорогу Леха молчал, с обозом шел мало, брал коня, выезжал на сопки, смотрел, не отстали ли, не разбежались ли овцы, не нужна ли пастухам помощь.
С тех пор как ушел Леха от отца, прибился он к коммуне. Ездил в лес, заготовлял бревна для землянок, амбаров, рубил жерди. Чуть не ползимы провел Леха в лесу. На месте будущей коммуны бывал он еще по снегу и теперь удивился весенней красоте долины.
— Вот эта сопка хорошо нас будет от ветра укрывать. Мокрый угол-то ведь в той стороне.
— Хозяйственный ты, Леха, мужик, — подошел покурить к парням Авдей Темников. — Я тоже гляжу, место доброе. Выпасов-то сколько.
Широкая, начинающая зеленеть травами долина уходила к югу. Километров через семь она сужалась и выходила к Аргуни узким коридором. Видимо, по всей долине были подземные ключи, они-то и не давали высохнуть даже в самые жаркие дни широкому ручью. Скот водой будет обеспечен.
Место для поселка всем понравилось: понимали, что здесь и хлеб можно будет сеять, распахать земли вдоль ручья. Зимой около ключей можно наморозить горы льда, а весной, когда часты засухи, пустить воду на поля. Под соломой лед пролежит до самых петровок.
После чая, приготовленного на скорую руку, стали делать просторные балаганы, ремонтировать выложенную дерном крышу зимовья, давно поставленного кем-то в этих местах. В зимовье была даже растрескавшаяся печка, сбитая из серой глины. Два узких окошка — бойницы — были затянуты мутными бычьими пузырями.
— Как, Сергей Георгиевич, жить будем в этих «дворцах»?
Но старик ответил по-молодому, беспечно:
— Скоро лето. Каждый кустик ночевать пустит. А к осени такие хоромы отгрохаем! А потом, видишь ли, паря, мало нынешним летом нам спать придется… Завтра молодежь поставим ямы под землянки копать.
Старый Громов отдыхать после дороги долго никому не дал. Подростков за сушняком послал.
— Обойдите всю забоку, хворост соберите. Чтоб на неделю хватило.
С первым обозом двое подростков пришло: Мишка Венедиктов и сын Гани Чижова, Егорша. Мишка был драчливый, подвижный. За проказы Никодим часто сек его ременным чересседельником, но Мишка набирался разума ненадолго. Егорша же был, наоборот, тихий, запуганный. В поселке они друг с другом почти не водились, но теперь твердо решили держаться вместе. Ведь свои же, коммунарские.
Ребятишки, прихватив топоры, кинулись к сопке, где рос по ее северному склону густой березнячок.
  
— Опосля мы еще в тальник сбегаем.
Телеги разгружали. Топоры, пилы, лопаты, ломы сносили в одно место. Теперь все это общее. Продукты несли к балагану. Посуду — тоже к балагану. На своих телегах — Господи, да ведь не свои они теперь — оставили сундучишки с барахлом, в каждом из них, в самом низу, завернутые в чистые тряпки, лежали иконы.
В одно место принесли ящики с курами. За дорогу куры устали, просились на волю. Но петухи, оказывается, не хотели объединяться. Едва почистив перья и напившись воды, кинулись в драку друг с другом.
— Ишь, как дерутся, — заинтересованно остановился Ганя около петухов.
Он, вытянув шею, топал ногами, и казалось, что он вот сейчас взмахнет руками и ввяжется в драку с петухами.
Старый Громов тоже остановился. Но только чтобы сказать:
— Придется сегодня этим молодцам головы порубить. Оставим двух петухов — и хватит.
Бабы враз притихли, посмотрели вслед широкой стариковской спине. Задумались, украдкой завздыхали. Вот она, коммуна-то, началась. Как своего петуха под топор толкнешь?
— А я не дам рубить, — вдруг сказала жена младшего Темникова, Аграфена. — Мы, может, завтра разъедемся по своим домам, мне петуха покупай. На какие шиши?
— Моего можно съесть, — вдруг весело махнула рукой Ворониха, как в глаза и за глаза звали жену бывшего дьякона Акима. Но видно, что трудно Воронихе дается это веселье. — Только мой-то самый боевой, кажется.
Аграфене вроде бы стыдно стало своих слов. Поправила выбившиеся из-под платка волосы, опустила голову, сказала тихо:
— Простите меня, бабы. Не подумала я. Опосля решим, каких петухов оставить.
— Вот это разговор, по-коммунарски.
К вечеру подошло стадо коров, оставленное верстах в пяти на отдых. Северька, ездивший встречать стадо, привез на телеге родившегося в дороге теленка. Корова, как на привязи, шла за телегой, тихо мычала, старалась лизнуть детеныша.
Сергей Георгиевич со стыдом узнал свою корову.
— Эх, не доглядел я, за столько верст погнал животину…
Пастухи рассказывали:
— А мы еще утром заметили, что с коровой что-то неладно. Ну, конешно, глаз с нее не спускаем. А она, матушка моя, все в сторону да в сторону.
Когда солнце повисло уже над самыми сопками, люди сели за общий стол. Правда, вместо стола на земле вокруг небольшого костра разостлали мешки, потники. Первый ужин коммуны.
Вниз по ручью плыли разноцветные петушиные перья.
Табор долго не спал. Сейчас, когда у огня сидели только свои, о делах, о жизни можно было говорить без конца.
Временами разговор утихал и было слышно, как бьются привязанные к колесам телег телята, как вздыхают в темноте коровы, как фыркают лошади, как глухо гремят жестяные боталы на шеях кобыл, пасущихся с жеребятами.
Потом костер погас. Ночь приникла к земле. Перемигивались в вышине звезды. Иногда звезды срывались и, прочертив короткий след, гасли. Чья звезда? В темноте лениво грызлись собаки, разыскивали сладкие петушиные кости.
Весной солнце рано всходит. Но оно уже застало людей на ногах. Мужики готовились рыть котлованы для землянок. Леха Тумашев запряг несколько подвод, собрался ехать в поселок. Коммунары, оставшиеся в поселке, разберут амбары, нагрузят подводы бревнами, и Леха к вечеру вернется на табор.
— Ах ты мать моя, — удивлялся Ганя Чижов через неделю. — Смотри, что деется. Сколько амбаров понаставили, — Ганя с удивлением рассматривал на ладонях вспухшие мозоли.
Действительно, за неделю коммунары поставили пять просторных, врытых в землю по окна землянок, привезли из поселка и собрали около десятка амбаров, загородили загон для лошадей.
Вечером люди не сидели у костра, а сразу после ужина валились спать. Но просыпались радостные, хоть и ждала их работа на целый день, без роздыху.
В каждой землянке поселилось по нескольку семей. В самой крайней стали жить Громовы и Костишна — Федькина мать. Сам Федька в коммуну не вступил, от дома, от хозяйства совсем отбился. Съездит за границу — тем и живет. А когда мать сказала, что не может она смотреть, как скот чахнет, и лучше всего ей, видно, вступить в коммуну, Федька только молча головой кивнул.