Росстань

— Ты уже уходишь, Северька? Совсем?
Парень оглянулся, увидел рядом с собой тоненькую девчонку в старом полушубке. Северька узнал ее: Санька, дочь Силы Данилыча. Санька подросла за последний год. На вечерку стала приходить недавно. Сидела в углу, глядела с интересом. Девчонка заметная, парни на нее посматривают.
— Домой, Саня.
Тихо на улице, морозно. Пустынно. Желтые окна бросают на снег тени. Над сопками — синие звезды. Под тяжелыми валенками снег поскрипывает. Северька и не заметил, как дошел до крюковского дома.
Крюковы уже ставни закрыли. Но в щели ставней свет виден: не спят еще. Северька постоял у ворот и хотел было уходить, как услышал шаги на крыльце и понял — Устя.
Он негромко кашлянул. На крыльце ойкнули, звякнула щеколда.
— Может, в избу зайдешь? — спросила Устя, сама того не желая. — Замерз, поди.
Северька не ответил. Он торопливо расстегнул полушубок, привлек Устю к себе.
— Чего ты раздетая на улицу выходишь?
— Я собаку отвязать, ненадолго.
— Капитал с отцом бережете?
Устя недовольно двинулась под полушубком, но не оттолкнула парня и осердиться не смогла: уютно, тепло под одним полушубком с Северькой. Весь век бы так простояла.
Оба тихо молчали, прислушиваясь друг к другу. Устино сердце часто бьется, Северькино — глухо, размеренно, тугими толчками.
— Украду я тебя, — говорит вдруг Северька то ли шуткой, то ли всерьез.
Налетел короткий ветер, сыпанул снегом. Видно, опять метель разгуляется. Луна торопливо мелькает среди разорванных туч, будто за ней кто гонится. А ведь только что небо было чистое, в звездах.
Устя выскользнула из рук парня.
— Пойду курмушку наброшу. Не то мама хватится.
Устя только до крыльца успела дойти, как из дверей свет показался и сердитый голос послышался. Вернулась Устя скоро, но предупредила:
— Я ненадолго.
Северьке неприятны эти слова.
— Доколь прятаться будем? Выходи за меня замуж. Снова сватов зашлю. А то убегом…
Задохнулась Устя. Припала к парню.
— Северюшка!
Стариков Крюковых действительно не поймешь: Устиного жениха они не хают. Что девке замуж идти пора — вроде бы согласны. А как до дела коснулось, будто им фигу показали — нос отворотили.
Устя ушла скоро. Но на прощанье сказала:
— До осени все равно отдаст меня тятя тебе. Вот увидишь.
Хоть и далеко до осени, но слова ее Северьку радуют. В этих словах Устин характер слышится.
А ветер уже разыгрался, чуть не с ног валит. Снег метет — в десяти шагах ничего не видно. Северька решил было вернуться на вечерку — не хотелось сейчас идти домой — дошел до вздрагивающей от веселья избы, но входить раздумал. Наваливаясь грудью на ветер, сбычив голову, пошел по улице. Тугой воздух обжигал лицо, мешал дышать. Но все лучше, чем сейчас дома сидеть.
Из снежной круговерти вдруг вывернулась лошадиная морда. Северька еле успел отскочить, успел подумать: «Кого это черти в такую погоду гоняют?» Но тут же признал Федькиного коня. Конь не выглядит усталым, но видно, что его быстро гнали. В кошеве, набросив на колени тулуп, сидел Федька.
— Ну, паря, где ты болтался столько времени? — обрадованно закричал Северька. — Мы уже потеряли тебя.
Федька тоже признал друга, остановил коня, выскочил из кошевки. Рука у Федьки странно подвернута, вроде согнул он ее, а разогнуть боится. Неуклюже стал сдирать заметенный снегом башлык. Но лицо у парня веселое.
— Потеряли, что ли, меня? Забыли: я ведь купец. В Хайларе торговлишкой занимался.
— Эк куда тебя нелегкая носила, — и снова Северьке весело и спокойно. А делов-то всего: Федька вернулся.
— Чего по улице один бродишь?
— У тебя с рукой неладно.
— А, — Федька сплюнул, — не поладил я там нынче немного. Один лавочник меня прикладом двинул, — и предложил неожиданно: — Поедем ко мне?
Друзья сели в кошевку, конь легко двинул сани и завернул в знакомый переулок.
Северьке неудобно расспрашивать друга, не такие у того дела, чтоб сразу рассказывать, но не удержался.
— Что-то ты сегодня без товару?
— А вот, — кивнул Федька ногой мешок. — Ослеп?
  
— Ну, а съездилось как?
— Лучше и не надо. А рука — пустяк.
У Федьки действительно поездка была удачной. Маньчжур в укромном месте вывел его на Петра. Все получилось так, как грезилось в горячечных мечтах. Нет теперь Пинигина. Но вместо того, чтобы возвращаться домой, решил Федька махнуть в Хайлар. В Хайларе, сплошь забитом белогвардейцами, наткнулся он на Андрюху Каверзина. Был Андрюха не один, в сопровождении трех пеших казаков. Федьку тут же сбили на землю и с рукой что-то сделали: мозжит рука. Увидев Андрюху, понял Федька, что терять ему нечего: Каверзину хорошо известно Федькино партизанство. Благо что левую руку повредили. Парень выхватил из-под полушубка наган, прямо с земли стал стрелять. Стрелял в Андрюху, потому что даже в волчьей стае главное — выбить вожака. Убил ли он семеновского милиционера, ранил ли, но видел, как сунулся Андрюха в снег. А Федька вскочил на ноги, бросился в темноту большого двора.
Отпрянувшие от нагана казаки опомнились, стали стрелять. Видно, небольшого рвения были казаки, если упустили одного человека.
Несколько дней отсиживался Федька на известной ему заимке, шел к границе ночами, где у него, тоже на заимке, стоял конь. И снова сидел несколько дней, дожидался непогоды. А сегодня, часа полтора назад, когда потемнело и закрутила пурга, верные люди запрягли коня, и Федька бросился к Аргуни. Эти же люди сказали парню, что на границе его ждут и надо быть осторожным.
— Не дают житья честному контрабандисту, — усмехнулся Федька, когда лошадь уперлась в ворота. — За рекой семеновцев недобитых опасайся. На нашей стороне свои, пограничники, пугают.
Северька по привычке хотел крепко толкнуть друга, но вспомнил о его руке.
— Ну, ты, честный контрабандист, вылазь да беги в дом. Заждались тебя, неумытого. Беги, коня я распрягу.
Северька подольше задержался во дворе и вошел в избу, когда Федька, уже раздетый, сидел за столом. Радостная Костишна возилась у печки. За долгую поездку Федька осунулся, остро выступили скулы. Во всю левую скулу — желтое набрякшее пятно, видно, синяк был. А глаза по-прежнему нахально-веселые.
Про руку Федька так сказал:
— Конь, зараза, лягнул.
Северьку встретили приветливо, потащили за стол.
Федька, не одеваясь, сходил во двор, забрал из кошевы мешок, развязал. Из мешка достал пачки чаю, большой кусок неизменной далембы, леденцы, банчок спирта.
— Давай, коммунар, выпьем, — предложил Федька.
— Мне сегодня выпить ой как хочется.
Тепло Северьке у Стрельниковых.
Возвратился домой Северька навеселе. Около Крюковых неизвестно зачем остановился. Но тихо у Крюковых, темно за ставнями. Во всей улице тихо. Только скрипит на брошенном дворе сорвавшаяся с петли калитка.
  
VII
 
И без того трудно Усте в отцовском доме, а месяца полтора назад почувствовала она, что нужно ожидать ребенка. И ведь еще раньше знала, может такое случиться, но обмерла от страха. Быть в доме беде, большому скандалу быть. Пока постороннему ничего не видно, незаметно. А надолго ли? Пройдет еще время, и каждому понятно — с девкой грех приключился. Пристанет липкая слава, не отмоешься.
Последние дни Устя подвязывала туже живот, но мать вроде замечать что-то стала. Лицо испуганное, смотрит на дочь с опаской. Будто спросить хочет, а не решается. Мать хоть и заметит, но отцу все равно ничего не скажет — испугается. Да что толку из этого: тятька сам с глазами. А как-то он сказал:
— Раздобрела, что ли, ты за последнее время? — и посмотрел недобро, внимательно.
Устя задохнулась, ушла за перегородку. Вышла оттуда уже спокойной, под взглядом отца прошла независимо.
А потом себя корила: чего не открылась, доколь в страхе жить? Ведь все одно узнается. Так лучше скорей ответ держать. А там видно будет.
Открыться пришлось.