Росстань

Федька с этим, конечно, согласен. Но понимает, что маньчжур Вантины слова передал. Купец свою выгоду соблюсти хочет: Пинигину он в это время платить не будет, а потом и платить некому. Не пахано, не сеяно, а заработок есть.
Федька хотел было закурить, но вовремя спохватился: обиженные пограничники непременно его ждут. А огонь далеко видно.
Старую переправу Федька выбрал не случайно: вряд ли пограничники надеются, что он вернется бывшим следом.
Сидел Федька не зря. На противоположном берегу, совсем близко от воды, конь заржал. Догадались-таки черти и это место закрыть.
Федька улыбнулся, взял коня в повод и пошел от берега.
Переправился парень только под утро, далеко от бакалеек. Место было малознакомое. Конь нехотя шагнул в черную воду, пошел поперек течения, внезапно оступился в глубокую промоину, ухнул с головой. Федькина одежда, привязанная к седлу, вымокла. Холодный ветер жег тело, и Федька, надев хлюпающие сапоги, подхватив коня за повод, побежал к сопкам, подальше от реки.
Пробежав с версту, парень немного согрелся. Морща лицо, надел мокрые штаны и рубаху, сел на коня. Но осенний холод донимал крепко. Где-то надо было непременно обсохнуть, согреться. Не то до беды недолго.
Перевалив небольшой хребет, Федька выехал на дорогу. И здесь место вроде незнакомое. Темно. Лишь четко вырисовываются на фоне бледнеющего неба вершины сопок. Парень замерз настолько, что, разглядев брошенную заимку, решительно повернул коня к развалившейся изгороди. И сразу понял, куда его занесло. Отсюда до Тальникового рукой подать. Федька даже удивился, что так долго не мог признать эти места.
Заимка — та самая, из-за которой разругались два казака. Всякому известно, что здесь нечисто. Но Федька не какой-нибудь трус, да и обогреться надо.
Все же Федька подошел к землянке с опаской. Осторожно тронул дверь. Тяжелая дверь давно не открывалась, заскрипела ржавыми петлями. Федька прислушался, чиркнул спичкой. Метнулись по потолку и стенам мохнатые тени. Пусто.
Парень привязал коня напротив дверей — с дороги коня теперь не видно, — острым ножом нащипал лучину. В сбитой из глины печке зажег огонь.
Землянка как землянка. Просторная, с нарами. Дощатый, вкопанный в землю стол, лавки. Уже не опасаясь нечистого, Федька выскочил во двор, наломал дров, развел в печи большой огонь. Быстро стало тепло. От мокрой одежды повалил пар. Потянуло ко сну.
Проснулся Федька, когда солнце уже было высоко. Печь давно прогорела, но одежда высохла.
При солнечном свете проклятое место показалось совсем не страшным. Здесь было даже немного грустно: запустение, тишина.
Федька решил домой не спешить. Раз уж сюда попал, то заодно сбегать и в Тальниковый. В последнее время он несколько раз бывал в Тальниковом и каждый раз ездил туда с большой охотой. И тому причина была Грушанка.
После встречи с партизанами на ночной дороге девка совсем не стала слушать речи соседа, Петра Караурова, сговаривающего ее замуж. Невмоготу ей стало слушать такие речи. Да Петр, видно, и сам кое-что понял, увидев приезжего рыжего парня.
Сумы с контрабандным товаром Федька оставил в зимовье: вряд ли кто сюда без большой нужды сунется. Проклятое место лучше всяких замков постережет.
Федька сел в седло, лихо заломил фуражку и выехал на дорогу.
  
III
 
У Северьки тоже свои дела. Важные. Пришел домой серьезный, молча ходил по избе. Половицы поскрипывали под его тяжелыми шагами.
— Я, отец, женюсь, видно, нынче.
От неожиданности старик сел на лавку.
— Да на ком же это ты? А меня ты спросил, окаянная душа?
Но Федоровна, забежавшая по делу, заступилась за друга крестника.
— Давно ему пора ожениться. Остепенится тогда. Ребятенки пойдут.
Отец сдался сразу. Да и сердился он для порядка больше, чтоб сын из-под родительской воли не выходил.
Оно и верно, женить парня надо. Только на что свадьбу справить? В амбаре хлеба нет. Сор да мышьи гомны. Корову разве продать…
— И кого же ты приглядел, сокол ясный? Не Устю ли у Крюковых? — Федоровна смотрит по-доброму, улыбается.
  
Северька согласно кивнул.
— Девка работящая. Из себя видная.
— И приданого за ней возьмешь, — сразу прикинула Федоровна. — Отец у нее теперь хорошо живет. Хозяйство, как на опаре, выросло.
Но Северьку приданое мало интересует, и он сказал об этом. Степанкина мать осталась при своем мнении.
— Молод ты еще, вот и не знаешь, чо говоришь. Без своего копыта как жить будешь? По наймам молодую жену пошлешь?
На другой день сватать Устю поехали Федоровна и сам отец Северьки. Сваты по такому случаю оделись во все лучшее, что годами лежало в сундуке и надевалось лишь по великим праздникам. На Громове — новая фуражка с желтым околышем, поблескивающие глянцем сапоги. На Федоровне — цветастая кофта из мануфактуры, что привез крестник из китайских бакалеек.
Хоть и недалеко до крюковского дома, а запрягли коней. Пусть все знают — сваты едут.
Алеха увидел подворачивающую к воротам пару лошадей, кинулся в дом, осторожно выглянул в окно.
— Так и есть, к нам.
— Чего ты, отец? — подала голос жена.
— К нам, говорю, едут. Сваты, видно.
За ситцевой занавеской звякнула об пол тарелка.
Алеха схватил валявшийся у печки хомут — он собирался шорничать, — быстро вытащил его в сени. Метнулся к столу, сделал будничное лицо, но сердце колотилось гулко и отдавало в ребра.
И тотчас скрипнула дверь.
— Здравствуйте, хозяева, принимайте гостей, — Сергей Громов первым шагнул через порог.
— Гостям мы завсегда рады, — Алеха придвинул неказистую своедельскую табуретку, но застеснялся, сел на табуретку сам, гостям указал на лавку.
Громов выбрал место против потолочной балки. Под маткой сел. Теперь уж дураку понятно — сваты.
Алеха прокашливается, ждет, что скажут гости. Хозяйка сидит тут же, глаза испуганные. Старик Громов бороду теребит, на сваху поглядывает: начинай, мол, не тяни душу.
Федоровна и сама видит смущение всех, старается занять разговорами. Про погоду, про нынешние травы, вообще про жизнь. Только все не о том. Так, по крайней мере, Сергей Георгиевич считает.
Северька сидит тут же, смотрит в пол. Багровое пламя прихлынуло к его лицу, сливается с новой красной рубашкой.
Устя из кухни не выходит, притаилась за ситцевой занавеской, ждет. Радостно Усте и стыдно чего-то.
Наконец Сергей Громов не выдерживает, против всяких правил бухает:
— Давайте поженим ребятишек. За тем и приехали. Как вы, хозяин с хозяюшкой?
Устя опрометью, ни на кого не глядя, кинулась из избы. Только дверь глухо стукнула, да в сенях уроненное ведро загремело. Северька — следом. Нашел ее в сараюшке, где обычно зимовали ягнята. Уткнувшись носом в подол, дуреха ревела. Парень осторожно погладил Устину голову. Устя всхлипнула и затихла.
— Экая ты. Глаза у тебя всегда на мокром месте.
Устя обхватила шею Северьки, притянула к себе.
— Боюсь я. Тятя задуреть может. Заупрямиться.
— Не ровней нас считает?
— Не про то говоришь ты. Не хочет он, чтоб я из дома уходила.
Северьке это новое.
— В вековухах тебя хочет оставить? Или как? Ты-то согласна за меня пойти?
— Спрашиваешь тоже, — Устя засмеялась. Не поймешь у этих баб, плачут и смеются — рядом.
Когда молодые вернулись в избу, на столе уже стоял расчатый банчок спирта. На первый взгляд, сватовство шло нормально. Старик Громов облапил за плечо Алеху, предлагал выпить. Алеха не отказывался. Отчего не выпить с хорошим человеком.
Но Федоровна сидела молча, постно поджав губы. Мужиков она явно не одобряла. Сватовство, можно сказать, не получилось. А значит, и спирт пить не ко времени.
Но мужики, видно, чувствовали неловкость и выходить из-за стола не спешили. Соблюдали приличия.
— Садись, парень, с нами, — пригласил Алеха Северьку.
Алехе не хотелось обижать сватов. Жених к новой власти близок. А власть вообще дразнить не надо.