Росстань

Саха пригнулся к косматой гриве коня, изредка оборачивался, и Федьке казалось, что он видит красное лицо брата, крепко сжатые зубы.
— Стой, Саха! — Федька распяливал в крике рот. — Да стой же!
Но урядник кулаком погрозил. Из-под копыт его коня — короткие фонтанчики пыли. Не догнать Федьке брата. Парень осадил потного коня, прыгнул на сухую землю, сорвал винтовку. Стрелял с колена, торопливо. Но бешено колотилось сердце, тряслись руки. А широкая урядничья спина уходила все дальше и дальше. В ярости бросил Федька винтовку на землю, зубами вцепился в рукав рубахи.
— Неужто бы ты Саху убил? — спрашивал Федьку позднее сотенный командир Колька Крюков. — Не пожалел бы?
— Не знаю, — в глазах у Федьки белесая синева. — Я в коня целил.
Тоскливо у парня на душе. И Саха в этом немало виноват. Вон как оно все обернулось. Будто палкой из родного дома выгнал брат брата. Хотя, с другой стороны, враг Саха. Но худо на душе, слякотно.
— Не журись, Федька, — подбадривает Северька, — перемелется — мука будет.
Гремели последние бои у станции Мациевской. Ночами далеко окрест слышался орудийный гул. В сторону Мациевской шли отряды красных. А оттуда — телеги с ранеными. Росли около станции могильные холмы. Но то были последние бои. В поселках ждали своих, добивающих белых. Подолгу смотрели на узкие дороги бабы и старухи: не пылит ли дорога, не едут ли те, о ком болит сердце. «Матерь Божья, владычица, заступись и оборони».
Вот добьют белых красные конники, вернутся в поселки, и начнется новая жизнь. Какая она, эта новая жизнь, будет, один Бог ведает. Но не будет по-старому. Не для того седлали коней, не для того вырывали из ножен шашки.
  
Часть вторая
 
Часты в Забайкалье грозы. Сшибаются над сопками тяжелые тучи, рвет синяя молния небо, с грохотом рушится небо на камни. В ужасе никнет трава к земле, падают на колени лошади, ревут верблюды. Вспучивается, наливается чернотой Аргунь.
Чуть ли не четыре года грохотала революция по Забайкалью. Чуть ли не четыре года носил ветер по степи запахи пороха, крови, пота. Жирели вороны, множились волчьи стаи. Горела степь, горели дома.
Часты в Забайкалье грозы. Но как напоить потрескавшуюся землю, если не загустятся над сопками тучи, не ухнут небеса, не хлынет в грубые ладони вода.
Вздрагивают сопки, трещит небо, но просыпается радость.
Отгрохочет гроза. Радостно и тревожно оглядывается вокруг себя человек: все ли живы, все ли видят, как хорошо на земле.
А в сердце у человека еще не прошла гроза. Гулко бьется сердце, вспоминая, как пахло порохом и кровью.
Эй, все ли живы?
Поселок учился жить по-новому. На богомяковском доме обновили вывеску. «Ревком» — написано теперь большими и красивыми буквами. Каждое утро на крыльцо этого дома поднимается бывший партизан Филя Зарубин — председатель.
Открылась школа. Отца Михаила к школе не подпускают, Закону Божьему никто не учит. Из Сретенска приехала новая учителка. Шибко уж молодая, строгости к ребятам большой не имеет. Но учит хорошо. Надумали в помощники ей определить старика Громова, отца Северьки, чтоб за порядком в школе следил, поколотить мог при случае провинившегося, но учителка отказалась. Ответила по-чудному: «Мне фельдфебели не нужны».
Появился в селе комсомол. Федька стал комсомол. Северька тоже.
— Не комсомол, а комсомолец, — поправляла учителка Елена Петровна.
Многие партизаны вернулись к пустому двору. Жили трудно. Хоть впору иди к справным казакам, нанимайся в батраки. Как же ее, проклятущую, жизнь-то, по-новому повернуть, чтобы совсем по-новому было?
  
I
 
Степанка шел к Бурдинскому озеру. Когда-то там было русло Аргуни, но потом река отошла. Берега старицы густо поросли камышом, и летом в них таились на гнездах утки. Караульские рыбаки считали, что Бурдинское — лучшее карасиное озеро.
Степанка торопился. Срезал изгибы дороги и даже топкий, кочкастый луг не стал обходить стороной.
Прыгая с кочки на кочку, Степанка оступился и плюхнулся в зеленую, липкую грязь. Эх, если бы не торопился! Тряпичная сумка, в которой лежала краюха хлеба и бутылка молока, — в грязи. Он громко, по-взрослому выругался и оглянулся: не слышал ли кто.
  
Спешить к озеру у Степанки были особые причины. Где-то там сегодня рыбачит секретарь комсомольской ячейки Северька Громов. Сегодня Степанка ему прямо скажет: «Принимай в ячейку». Степанка боялся отказа и поэтому решил с секретарем поговорить с глазу на глаз. На рыбалке лучше всего.
Топкий луг закончился, справа выбежала узкая тропинка, повела к реке. Берег здесь пологий, выложен разноцветным галечником. Вода перекатывается по камням, тихонько вызванивает. Ниже по течению, за поворотом, глубокое улово. Место для рыбалки доброе.
— Бесштанник, голодранец! — услышал Степанка с той стороны. Берега здесь сошлись близко, голос из-за реки слышен хорошо. Кричали подростки, Степанкины сверстники. Вон они трое прыгают возле бревна. Один вроде на Шурку Ямщикова похож. Хотя нет, не стал бы Шурка на Степанку горло драть.
— Вернемся, на воротах всех перевешаем, — неслось с чужого берега. — Чирошники!
Степанка вспомнил предупреждение начальника пограничной заставы не ввязываться в скандалы с беженцами, не стал кричать, лишь кулаком погрозил да срамной жест сделал.
Начальник предупредил строго, особенно после случая с Лехой Тумашевым.
Леха парень тихий, никого не обидит. Девок — так тех просто боится, хотя и в провожатые навязывается. Провожает, чтоб парни над ним не смеялись.
Как-то рыбачил Леха на повороте, а с той стороны стали кричать обидное. Парень долго терпел — говорить он не мастак, а когда изгаляться те, чужаки, еще сильнее стали, сходил Леха домой и принес винтовку.
С правого берега продолжали кричать. Да не какие-нибудь малолетки — мужики. Леха поднял винтовку, поймал на мушку казачью фуражку и выстрелил. Волчком крутнулся один из горлопанов, в песок ткнулся.
Потом передавали с той стороны верные люди, что не убил Тумашев казака — только ранил: пуля задела переносицу.
Шибко обозлился тогда Петров. Леху чуть на отсидку не упекли.
Степанка пробирался тальниками, внимательно высматривал: не сидит ли Северька, случаем, здесь. Затихнет над удочкой — и пройдешь мимо.
Но вот и озеро. Около маленького костерка сидели Филя Зарубин и мальчонка, его племянник, в большом картузе, закрывавшем уши.
— Был тут твой Северька, — ответил Филя на вопрос Степанки.
— Не удавится, так явится, — ответил поговоркой племяш и тут же получил подзатыльник.
— Ну чо, еще порыбачим? — спросил Филя племянника. — И ты, паря Степан, садись рядом. Сегодня клюет хорошо.
Степанка сел на сглаженную многими рыбаками кочку, забросил удочку. Поплавок застыл на чистой воде, чуть подальше зеленой осоки. Но потом вспомнил, что забыл поплевать на червя, и быстро исправил свою оплошность.
Тихо над озером, даже воздух неподвижен. Только серый комариный столбик звенит, попискивает, да изредка сплавится рыба и пойдут по воде широкие круги.
Не зря озеро известно рыбой. Вроде только сейчас забросил удочку Степанка, а поплавок уже мелко задрожал. Там, в глубине, кто-то пробует червя.
Степанка пригнулся, уперся острыми локтями в колени, застыл в напряжении.
— Не торопись, пусть пробует, — прошипел за спиной знакомый голос.
Рыбак вздрогнул — он узнал Северьку, — но голову не повернул.
— Поддай, поддай ему еще, — шипел Северька, когда поплавок, перестав качаться, медленно поплыл вдоль осоки.
И вдруг поплавка не стало. Ушел под воду. На месте поплавка — слабенькая рябь.
— Тяни! — рявкнули за спиной.
Но Степанка и сам знает, что делать. Он резко подернул удилище, леска натянулась, удилище — дугой, вот-вот сломается. Под водой кто-то тяжелый навалился на крючок, не пускает.
Степанка вскочил, но тут же поскользнулся, упал чуть не упустив удилище. Да и упустил бы, не прыгни Северька, не приди на помощь. Северька схватил удилище и побежал с ним от берега.