Росстань

С рассветом партизанская разведка подошла к Караульному. Спешились в тальниках, густо разросшихся по излучинам речки. Последние годы тальник почти не вырубался, и теперь в его зеленых зарослях безбоязненно могли укрыться целые сотни. Местами тальник был так густ, что без топора или клинка не то что конному, а и пешему не пройти. Прибрежные балки растянулись на многие версты. В широких логах даже в самые засушливые годы наметывали громадные зароды духмяного сена.
Как и на прошлой дневке, Николай выставил наблюдателей.
— Смотрите строже, — наказывал он Филе Зарубину и Лучке Губину. — Особенно за дорогами. Пусть люди поспят. Часа через два мы с Федькой вас сменим.
И здесь земля щедро цвела. Черноголовник, ромашка, маки сплошь устилали луговину.
— Паря, красота-то какая! — не удержался Филя. — Я здесь сколько бродил, — мотнул он в сторону лугов, — и не видел. А сейчас будто прозрел.
Лучке нравятся Филины слова.
— Много красоты на земле. И видеть ее надо. А не все видят.
Филя мужик бывалый и свое суждение имеет.
— Чтоб красоту видеть, сытое брюхо надо. Наешься — тогда и душа для красоты открыта. Только и тут край есть. Когда обожрешься — тоже ничего не увидишь.
Родные места настраивали на воспоминания. Детство. Совсем недавно проскакало оно в компании сверстников на гибких таловых прутьях. Скакали лихие казаки, лихие рубаки, и горе было всем врагам царя и Отечества. Свистели деревянные шашки, летели на землю цветы черноголовника и полевого чеснока. А теперь Лучка сам выступил против царя, врага Отечества. Нет, давно прошло детство.
— Анна моя лучше всех девок казалась. Да так оно, верно, и было, — Филя задумчиво улыбается. — Смешно, как я ее первый раз провожать насмелился. Сердце, думал, выскочит, когда взял ее за руку. Смехота. А потом вроде обнять решился. Зацепил за шею, как сноп серпом. Идем. Она молчит, и я молчу…
— Теперь так же девок Леха Тумашев провожает.
— Во, я и был вроде Лехи. А таким, как Федька, легче живется.
— Это кто тут мои косточки перемывает? — Федька вылез из-за куста. — Тихо вроде?
— Тихо.
— Тогда спать катитесь.
Федька прилег в траву, снял фуражку.
— Катитесь. Сейчас Николай придет.
— Обожди, паря, — Филя поднялся на колени, — пылит вроде кто-то. Вон по дороге.
— Лучка, тащи Николахин бинокль. Поглядим.
Парень вспугнутой ящерицей скользнул в кусты: был Лучка и нет Лучки. И не слышно даже.
— Хорош пластун, — Филя одобрительно причмокнул.
Николай появился быстрее, чем его ожидали. Он поднял к глазам завезенный с германского фронта бинокль, смотрел долго, потом передал бинокль Филе.
— Отряд какой-то идет. Сотни две, не меньше.
— Беляки, — уверенно подтвердил Филя, не отрываясь от бинокля.
— Батарея шестидюймовых пушек… Обоз имеют.
— К границе подались господа, — ощерился Николай. — Ночевать, видно, в Караульном будут. А может, и сразу на ту сторону, в Маньчжурию.
Белоказаки скрылись в лощине, и только по белесой ленточке пыли можно было догадаться, что в лощине кто-то передвигается.
— А вон еще черти вершего несут.
— Где? — Николай снова схватил бинокль.
— Да не на дороге. Не туда смотришь. Вон вдоль кустов едет.
— Парнишка, — Николай прилег в траву. — Но спрятаться все едино надо.
— Чей же это парень? Не узнаю. Может, ты, Федька, знаешь?
Федьке давно хотелось подержать бинокль.
— Конечно, знаю. Я всю свою родню знаю, — Федька заулыбался. — Я не такой, чтоб от родни нос воротить. А это Степанка, братан мой.
— Ну, балаболка, — Филя толкнул парня в спину. — Степанка, значит?
— Сам. На Игренюхе.
— Показываться не будем, — сказал Николай. — Не надо, чтоб нас кто-нибудь видел.
— Да что ты, — изумился Федька. — Да Степанка про Караульный лучше взрослого знает. А про нас не болтнет.
— Хотя ладно, — согласился Крюков. — Встречай братана. Все одно мы отсюда ночью уйдем.
Прошлой осенью исполнилось Степанке двенадцать лет. В глубине души он давно уже считал себя взрослым, прячась от матери, покуривал махорку. Только вот беда: рос Степанка плохо, худое тело медленно наливалось силой. Но зато всегда удачлив был Степанка, когда ватага ребятишек, возглавляемая давно отслужившим действительную службу Филей Зарубиным, ходила на Бурдинское озеро бить линных уток. А какие там караси! С лопату есть! И карасей умел ловить Степанка.
  
— Степанка! — позвал Федька громким шепотом из тальников. Лошадь испуганно шарахнулась, и Степанка натянул поводья, готовый в любую минуту всадить пятки в бока Игренюхи.
— Не бойся, — из куста вылез Федька, играя довольной улыбкой. — Не ожидал?
— Братка! — Степанка слетел с лошадиного крупа. — Вернулся?
Федька протянул широкую, давно загрубевшую ладонь.
— Ох, и напужал ты меня, братка. Кобыла ушами прядет, всхрапывает, а мне и невдомек… А тут и ты крикнул…
— Да не крикнул я. Шепотом. Пойдем-ка от глаз подальше. Неровен час, кто увидит.
Братья зашли в кусты, привязали немолодую, чуть не в два раза старше Степанки, Игренюху.
— Ну, пойдем, паря Степан, — сказал Федя и пошел, пригнувшись, в глубь тальников. — Потолкуем в укромном месте.
Вскоре вышли на маленькую полянку, и Степанка замер от восторга. На яркой от солнца зеленой луговине сидели и лежали посельщики, убежавшие в партизаны. Рядом — винтовки, шашки. У куста оседланные кони привязаны. «Добрые кони», — отметил про себя подросток.
— Федя, а почему вы в погонах? К белым ушли? — опасливо шепнул он брату.
— Не выдумывай. А погоны — так надо.
— Лазутчики вы? Во здорово!
Увидев Федькиных дружков, Степанка уже не сдерживал улыбки.
Гостю, как взрослому, все подавали руки, жали крепко, по-мужски, и Степанка от удовольствия был на седьмом небе.
— Давай к нашему столу.
На попоне лежали сухари, полоски вяленого мяса, сочные стебли дикого лука-мангыра.
Степанка не заставил себя упрашивать, ел быстро, видел — у каждого посельщика в глазах вопрос.
— Ну, рассказывай, как жизнь в поселке, что нового.
— Не, — мотнул головой Степанка, — я так не умею. Лучше спрашивайте.
— Как оказался-то здесь?
— Мы с Дулэем скот пасем. А вчера митрофановского бычка потеряли. Дулэй мне и говорит: «Езжай по речке. Может, бычок где в грязи сидит, если беляки не украли».
— Воруют, сволочи?
— На это дело они мастаки.
— Ты про нас никому не говори, — Николай потрепал гостя по плечу.
— Я чо, маленький? — обиделся Степанка.
— Анну мою видел? — Филя подсел поближе, по-бурятски сложил ноги.
— Вчера видел. Она с ведрами шла. Седни утром дядю Алексея Крюкова видел. Чалый у него хромает, копыто расколол.
— Совсем, значит, обезножел отец, — нахмурился Николай. — Ну, ладно, про родных нам потом расскажешь, а сейчас службу надо выполнять. Белые есть у вас?
— Полно, — Степанка отпил воды из фляжки. — Ну вот, теперь совсем наелся. Полно, говорю, белых. Третьего дня даже к нам поставили пять человек. Злые какие-то, грязные. У некоторых раненые лежат.
Степанка рассказывал добросовестно, вспоминал все виденное, слышанное. Рассказал о беженцах, что живут на лугу, о двух неизвестно за что расстрелянных казаках, о пушках, стоящих за низовскими огородами, на взлобке.
— У Богомяковых важный атаман остановился. Вчера вечером гуляли у них, песни пели…
…Снова кустами Федька вывел братана к Игренюхе, которая, полузакрыв глаза, терпеливо ждала хозяина.
— Я совсем забыл, братка, рассказать, когда вы убежали, вас целый день искали. Проня Мурашев злой бегает, Андрюха Каверзин злой бегает.
— Пускай злятся, — Федор помог Степанке взобраться в седло. — Помни, никому ни слова. Симка как там, крутит?
— Не-е-е… Видно бы было. Не-е-е… Она девка хорошая…
Степанка выехал из кустов и затрусил через луг.
  
VI
 
Каверзин не обошел давнего приятеля Степана Белокопытова: специально работника прислал, чтобы пригласить его, Степана, на званый ужин. Причина для ужина была: в доме Каверзина изволил остановиться полковник Гантимуров, личность известная в Забайкальском казачьем войске.