Восстание Персеполиса

В помещении было темно, но Амос нашел выключатель. Слишком яркие промышленные лампы осветили пол-ящика текстурированных протеинов и несколько туб с зерном и дрожжами. Стены из стальных пластин, только в одном углу карбосиликатная заплата. В том углу, где потолок сходился с левой стеной, тянулась труба. Чтобы добраться до управления средой, пришлось бы взломать ниши за укрепленными дверями часа два поработать ломом и горелкой. Все пространство метра три на четыре, и еще пара в высоту. Не слишком, но сойдет. Лучше места Амос не знал.
Бабец вошла следом и закрыла дверь. На носу у нее, рядом с ноздрями, обозначились два полумесяца – бесится, решил Амос. То, что засело в горле, пульсировало, как нарыв. На секунду ему показалось – сейчас лопнет.
Бабец скрестила руки, загородив дверь.
– Слушай, Амос. Я понимаю, что ты на меня зол. И, видит бог, я тоже на тебя порядком зла. Но мы – команда. Мы друзья и сумеем разобраться, что бы там ни было. Вот я здесь, да? Так что, из-за чего бы…
– С каких пор ты научилась распускать сопли, Бабец? – процедил он. Кисти рук звенели от избытка энергии. Заземлить бы… – Неужто и впрямь собралась обсуждать свои чувства?
Ее лицо лишилось выражения, взгляд стал пустым. Бабец расплела руки. Перенесла вес в бедра. Спружинила колени. Он думал, придется нахамить еще раз-другой, но хватило и этого.
Она шевельнула плечами, развернулась от бедра, отвела правую руку. Несколько лет назад Амос бы, пожалуй, сумел пропустить удар и войти в клинч. Впрочем, несколько лет назад и она двигалась быстрее. Так или иначе, он только и успел отвернуть лицо и отклониться на пару сантиметров, прежде чем кулак ударил его в скулу. А промедли он хоть немного, расплющил бы нос. Следующий удар последовал без промедления, он отвернулся, подставил плечо. Боль была внезапной, обширной и знакомой, как давняя песня. То, что сидело в горле, надулось воздушным шаром больше прежнего.
Он нанес прямой удар чуть выше пояса, не дав ей разогнуть колени. Целил не поломать кости, а отбросить, а уж потом, разогнавшись через всю комнату, налетел бы на нее. Правым кулаком в лицо, левым под ребра. Она прикрылась по-боксерски, но чуть запоздала. Он наконец прошел под защиту, захватил локтем за горло, притиснул спиной к двери. Пережал гортань. Бобби дернулась под ним, борясь за дыхание. Бедра и спина у него ныли от усилия сплющить ей глотку. Амос до хруста сцепил зубы.
Боль в яйцах началась с глухого удара, словно кто-то уронил кирпич, а секундой позже вспыхнула, заполнив все тело. Он почувствовал, что запрокидывается навзничь. Бобби вывернулась из захвата, ударив двумя кулаками поочередно в одно и то же ребро. Ребро треснуло.
Она не обозначала удары – била всерьез. Амос, дав себе полную волю, с ревом метнулся вперед. Убивать или быть убитым. Крошечная часть сознания, еще наблюдавшая со стороны, еще мыслящая, воспринимающая, ожидала, что Бобби отпрянет назад. Она вместо этого рванулась навстречу. Они сцепились, как машины в автокатастрофе: ее ладонь легла ему на загривок, бедро уперлось в бедро, и Амос взлетел в воздух. Удар о переборку на миг вышиб из него дух. Едва он оттолкнулся от стены, колено врезалось ему в живот, а он ухватил ее за бедро, вскинул над головой, и оба рухнули на пол со всей силой, какую позволяла гравитация вращения.
Кто-то орал – должно быть, он. Борьба теперь шла на ковре, ее ладони легли ему на голову, пальцы впились, нащупывая захват. Доберись она до уха, уже не выпустит. Амос вскинулся, целя ухватить за плечо, вывернуть локоть. Сломать его. На секунду почудилось, что удалось, но Бобби извернулась, уперлась подошвой ему в живот, оттолкнула. Он поймал ее за лодыжку и попробовал провести задуманный прием на колене, но мышцы у нее оказались слишком сильны, а сустав слишком прочен, не желал ломаться. Амос, весь отдавшись усилию, тоже не мог шевельнуться.
Вторая ее ступня ударила его в левую бровь, рассекла кожу. Амос напрягся, отбрасывая Бобби от себя. Кровь щипала глаза, но за ним были проворство и навыки всей жизни. Он ухватил ее за горло, надавил со всей силы. Ее гортань оказалась между большими пальцами, готовая треснуть, как каштан…
 
Только она уже протиснула руки ему под локти, развернула плечи и сбросила захват. Она все продумала. Ярость не застилала ей глаза. Она еще могла соображать.
Переплетя его ноги своими, она перекатилась так, чтобы оказаться сверху. Основанием левой ладони вздернула ему подбородок и врезала правым кулаком по горлу. Амос закашлялся, силясь откатиться. Дыхание вырывалось с визгом. Воздух, попадающий в легкие, казался слишком жидким. Он пытался подняться, но Бобби вскочила первой и пнула его в колено. Потеряв опору, он свалился. Она встала над ним, пинаясь и топча. Он пытался свернуться, закрыться. Пятка ударила по плечу, по спине. Она добиралась до почек, а он пытался и не мог отстраниться. Огромная, обессиливающая боль. Беспомощность. Хана ему. Она пнула еще раз, вложив в пинок всю тяжесть тела, и Амос услышал, как сломалось еще одно ребро.
Он ничего не мог сделать. Избиение продолжится, пока она не решит, что с него хватит, а ему ничего не оставалось, как свернуться клубком под ударами, ударами, ударами и ощущать, как боль проникает все глубже. Он не мог даже защититься. Если Бобби хочет его убить, он покойник.
Он терпел, что ему еще оставалось. Боль размазывалась, расплывалась. Болело уже не тело – боль стала больше него. Сознание ускользало, сдвигалось. Вспыхивали картины – из таких глубин памяти, что о связности речь уже не шла. Духи, пахнущие сиренью и бергамотом. Белое одеяло, такое заношенное, что хлопковые волокна распадались, – но все равно мягкое. Вкус дешевого мороженого в лавчонке Кари и Ломбарда. Звук передачи из соседней комнаты, шум дождя. Давно он не вспоминал, как шумит дождь в Балтиморе. Побои, боль и беспомощность, но и вкус мороженого.
Глубокий покой копился внутри, затапливал его, поднимался, изливался наружу. Амос расслабился, отдавшись ему. То, что сидело в горле, пропало. Или нет. Оно никуда не денется. Но оно унялось. Вернулось в глубину, где ему и место. Он чувствовал себя как после оргазма, только лучше. Глубже, реальнее.
Наконец Амос заметил, что Бобби его уже не пинает. Он перевернулся на спину. Открыл глаза. На палубе, на переборке кровь. Мошонка – футбольный мяч, надутый болью. Засохшая кровь склеила левый глаз. Горло болело и саднило при глотании, но освободилось. А вот с дыханием было что-то не так. Довольно быстро Амос сообразил, в чем дело. Не он один дышал со свистом.
Бобби сидела спиной к двери. Немного раздвинула ноги, так, чтобы занять побольше места. Руки сложила на коленях. Кровавые ссадины на рассеченных костяшках выглядели нарисованными. Волосы липли к шее. В основном от пота.
Они встретились взглядами. Довольно долго ни один не заговаривал. Только гудела станция.
– Ну вот, – сказала Бобби, сделала пару вдохов и продолжила: – Что это было, так тебя и так?
Амос сглотнул. Уже не так больно. Он хотел сесть, попробовал и передумал. Даже на потолке виднелись брызги крови. Одно пятно походило на морду смешного песика.
– Я, – начал он и тоже глотнул воздуха. – Я ничего не хочу. Понимаешь?
– Ни фига.
– Люди… людям всякого хочется. Детей. Или прославиться, разбогатеть чего-нибудь. Из кожи лезут, чтобы добиться. А я просто ничего не хочу. Ничего такого.
– Ну-ну, – поддержала Бобби.
– Только ни хрена. Не помню, когда началось, только захотелось и мне. – Он ждал, что в горле снова встанет ком, не дождался и продолжил: – Хотелось, чтобы Персик умерла дома. Среди родных.
– На «Роси», – поняла Бобби. – С нами.
– Да, вот чего я хотел. Только после Фригольда все посыпалось. То, что отвалились Холден с Наоми, было еще не худшим, потому что они сами так решили.
– Да и не ушли они в конечном счете, – напомнила Бобби.
– А потом из лаконских врат вы валилась эта здоровенная хрень, и вот мы отрезаны от «Роси», и шанс его вернуть уходит так далеко, что не поймаешь. И знаешь что? По ней видно, что ей, в общем, все равно, только не все равно мне. А потом… стало еще паршивей. Я свихнулся. Лезли в голову мысли, которых я и думать не хотел. Ну, ты знаешь.