Орда встречного ветра

Нужно признать, что гордость Голгота, какой бы безразмерной ни была, не превышала той более широкой и более глубоко ввинченной в него гордости, которую он испытывал за Орду целиком. Я имею в виду, когда происходило столкновение, то гордость за Орду всегда
406
одерживала верх над его личным тщеславием, как и здесь, на Лапсанском болоте.
Каким-то неясным образом, который он и сам бы не мог распознать, наш Трассер всегда был един с Ордой в полном ее составе, от Клинка до фаркопа. Он воспринимал ее как продолжение своей собственной магмы и, когда боролся с чем-то вне себя, в других, в каждом из нас, едва ли отдавал себе отчет, что эти подземные потоки лавы, текущие в противоположном направлении, постепенно обтесывали его собственную скалу. В Пьетро, например, он признавал в какой-то мере присущее и ему самому благородство, но отбрасывал сострадание, человеческую эмпатию, которыми Пьетро, на его взгляд, был подслащен. В Ороси он чувствовал понимание контра, высшее прочтение ветра, оставшееся у него на стадии интуиции, но насмехался над процессом мышления о причинах и интенсивном поиском смысла. В Караколе Голгот уважал немыслимую интуицию, чувствительное отношение к миру, которое ему было свойственно, не вынося при этом фривольности трубадура и рассредоточения, из которых все качества Караколя и происходили.
Мы никогда ничего не понимали в приступах ярости Голгота, но могли только угадывать под проявляемой твердостью высшую ярость, которую он обращал к самому себе через нас. Он знал лучше других, что усталость и упадок духа, коварный зов отдыха, столь губительная потенциальная лень кого-то из нас, всеобщая слабость и ее моментальное распространение были нашими врагами, худшими врагами.
Он уже в десять знал, что будет Трассером, он понимал, что это за собой влечет, он понял это, возможно, раньше и яснее, чем кто бы то ни было за всю историю Орд. Быть Трассером значит принять раз и навсегда тот
405
нечеловеческий груз быть первым (а зачастую и единственным) заслоном против упадка духа. Он мог поддерживать больного или раненого, который замедляет весь ход, мог согласиться с тем, что кто-то из фаркопщиков тормозит Пак, но мог это сделать, только если этот больной или раненый сохранял боевой дух, который своим упрямством пронизывал нервные волокна всей Орды. Было неприемлемым, чтобы в экстремальных условиях, и особенно в экстремальных условиях, ордиец утратил остервенение. Один-единственный мертвый груз, и Пак терял свою боевитость. Одна-единственная трещина в коллективной воле — и бессилие со свистом стеша проникало во всю Орду, словно вирус. Один-единственный отстающий — и весь Блок начинает сомневаться и волочить ноги. Откровенно говоря, я очень редко злился на Голгота за его приступы, какими бы взрывными и незаслуженными они ни казались на первый взгляд. Я видел, как он бил фаркопщиков; видел, как он прижигал каленым железом раны в таких местах, до которых никто бы не осмелился дотронуться; я видел его отвратительным, упертым и твердолобым; но я не забывал, что без него Орда никогда не смогла бы ни достичь, ни все это время поддерживать динамику контра прямой трассой, невзирая на износ, на неизбежную ржавчину нашего запала, с ним мы шли прямой трассой — самой требовательной из всех известных. Благодаря этой динамике у нас было три года преимущества над другими Ордами и эта несущая нас, как винт, надежда, которой Голгот то и дело смазывал лопасти, как только чувствовал, что они начинают заклинивать, надежда быть первой Ордой, что дойдет до Верхнего Предела. Вся вместе, целиком, по встречному ветру.
— Я у тебя просто прошу двух человек в поддержку. Я не предлагаю разделить Пак! Я скажу Арвалю, чтобы он
404
ставил вехи почаще, и чтоб Фирост оставлял флажки на месте. Мы пойдем по вашей трассе и к вечеру догоним вас на платформе. В чем проблема?
 
— Проблема в том, что Орду надвое не делят, князь! Или тебя отец этому не научил?
— Оставь моего отца вне наших дебатов! Каллироя ранена. С нашей стороны совершенно естественно ей помочь. Она нам нужна.
— Мне она не нужна. Мне шлюхи в Орде не нужны! Таких и в селах хватает, задницы свои всем подставляют!
— Я тебе напоминаю, что она наша огница, Голгот! Ты должен ее уважать.
— Я ей обязан тремя днями гнилых костров и ночью блевотины из-за недоваренной медузы! Эта свиноматка нам весь ритм похерила и еще чавкает своей желчью! Я этим ей обязан? А? Пусть катится на все четыре! И с кем хочет!
 π 
 На этом Голгот выстроил Клинок и Пак ударами то в плечо, то по ребрам, поправил свой кожаный шлем и занял место во главе. Спустя сотню метров ястребник украдкой вышел из своего ряда. За ним Тальвег и Силамфр. Трое постоянных любовников Каллирои: я вздохнул с облегчением. Мы сформировали что-то на подобие трензеля, прикрыв таким образом нашу огницу. Наш контровый ромб неплохо продержался все утро. Каллироя, потрясенная случившимся, ковыляла на костылях изо всех сил. Мы оставались недалеко от Пака, так, чтобы слышно было их голоса. Но затем она сорвалась снова. Еще хуже, чем прежде. Через надрез, сделанный Голготом, вода просачивалась в ее комбинезон. Она повалилась лицом вниз, в заледеневшую грязь. Она больше не двигалась, если не учитывать спазмов, которые ее сотрясали. Рыдания или
403
рефлекторная реакция? Тальвег подошел к ней первым. Затем ястребник со своей птицей на плече. Потом Силамфр со струящейся бородой. Но это не дало никакого результата.
Я сразу представил себе худшее. Ответственность, которая на меня за это возлагалась, была полной: я сформировал эту группу, я поддержал Каллирою против Голгота. Если она больше не сдвинется с места, что я буду делать? Нести ее? Оставлю в этой глиняной могиле? Тогда уж лучше «обрубить» ее, как предлагал Эрг… Но я был уверен, что на это не способен. Мне показалось, что она к тому же еще и была больна. Я понял это, когда дотронулся до нее, чтобы вытереть ей щеку — она горела. Ее желтые глаза блестели от слез. Несмотря ни на что они были прекрасны. Два намокших солнца, приглушенных от жара.
— Ты меня здесь оставишь… так ведь? — прошептала она.
— Держись, Калли. Мы прошли самое трудное. Осталось всего две недели озера, а потом ты сможешь отдохнуть и подлечиться. В тепле.
— Я больше в нас не верю, Пьетро. Я больше не верю в машу Орду. Умереть, чтобы выиграть несколько месяцев… То, что мы делаем, не имеет смысла…
— Смысл есть! Смысл есть в каждом шаге. Смысл есть, когда мы встаем и когда ложимся. Разводить огонь имеет смысл. В дожде есть смысл. Во всем есть смысл. И остаться в живых более всего.
— Ты меня презираешь, Пьетро?
— Да. Но это не мешает мне тебя любить.
С верховья до нас не доносилось больше ни одного голоса. Изолированность нарастала. Вчетвером, без Эрга, чувство защищенности быстро теряло свою плотность. Не терять связи с ней. Заключить ее в нашу группу, снова
402
и снова. Она была из нашей Орды, она была нашей огницей, что бы ни сделала.
— Там что-то двигается в воде!
— Бобры?
— Нет, крупнее!
Меня захлестнуло жесткой волной тревоги. Боевые пловцы? Хрон? Акваль? Я приготовил бум за плечом… Ложная тревога: это была стая из пяти-шести выдр. Они играли: ныряли, снова выныривали на поверхность. Они подплыли к нам поближе.
— Смотри, Калли! Это выдры! Они хотят с тобой поздороваться!