Любить зверя (СИ)

Я еще минуту сижу, смотря на свет лампы и слушая его тихое дыхание. А потом ложусь рядом, накидываю на нас одеяло и, продолжая смотреть в потолок, произношу:
- Давай спать. Ничего не хочу сегодня.
Немного поворачиваю голову, ловлю его улыбку. Я так давно не видел его улыбки… А потом он расслабленно прикрывает глаза, лишь тени от ресниц падают на худые щеки.
- Я люблю тебя, Сережа.
Я не отвечаю. Больно. Может быть, когда-то я смогу произнести подобные слова. Когда черная кровь перестанет течь по моим венам и разлагающаяся плоть безумного зверя окончательно исчезнет из моего тела. Ведь у нас еще есть время. Я так надеюсь, что есть…
========== 4 года спустя. Эпилог. ==========
За чертой города даже снег белее. А воздух кажется колючим - царапает горло, но я все равно жадно глотаю его. Даже забываю выдыхать. Живу одними вдохами. Лишь получаю, ничего не отдаю. Во мне и не осталось ничего, и я не знаю, когда тело-оболочка наполнится содержимым. Это когда-то, годы назад, я был человеком. Потом всю сущность заполонил зверь, который выел зияющие дыры, кровавые язвы. Сейчас и его нет. Именно поэтому я сегодня здесь.
Кладбище - огромный монумент несбывшихся надежд. Здесь под землей похоронены кости и мечтания. Быть может бессмертные души и парят где-то над надгробиями, пронизывая мрамор и гранит, но их бестелесная материя уже не имеет ни стремлений, ни желаний. Точно так же, как и я не жду больше ничего, лишь равнодушно плыву по течению.
Я останавливаюсь возле могилы. Присаживаюсь на корточки и кладу на снежную белизну две розы. Они алые, словно капли порока на чистоте невинности. Эти цветы сегодня не только для человека, лежащего под промозглой землей. Они и для моего зверя, которого я сегодня вот так пафосно хороню. Он ведь для меня почти телесным был, мне кажется порой, что если вскрыть вену, то можно вытащить наружу ошметки черного мяса - гнилого, полуразложившегося. Теперь зверь - былая частица меня - будет покоиться рядом с самым светлым созданием, которое я знал когда-либо. В этом есть символизм - лучшее и худшее что было у меня в одной могиле, под слоями черной земли и покрывалом белоснежного снега. Во мне же остается лишь серое, вязкое месиво.
- У тебя здесь красиво, - шепчу я, поглаживая буквы на надгробии. Всего лишь имя - так мало можно написать на камне. На нем не напишешь, что этот человек был для тебя миром. Не скажешь, сколько всего пережито вами на пару.
Ответом мне служит тишина. Густая, она давит на виски, кровью шумит в ушах. Пальцы мерзнут и плохо гнутся, но я упрямо вывожу линии, вновь и вновь выписывая хорошо знакомые даты рождения и смерти самого моего родного человека.
- Знаешь, я сегодня хороню частичку себя рядом с тобой. Мне стыдно, что я был таким. Я исправлюсь, я обещаю тебе. Научусь видеть глубже отражения в зеркале. Ты будешь гордиться мной.
- Обязательно будет, Сереженька, - Илья кладет ладони мне на плечи. Белая кожа на черном пальто кажется совсем тонкой, вены просвечиваются. - Она же твоя мама, она любит тебя и бережет.
- Снова перчатки не надел, - ворчливо произношу я, целуя тонкое запястье. Кожа такая гладкая, так и касался бы постоянно губами.
- Ты долго. Я волновался.
- Уже иду, - я в последний раз смотрю на фотографию матери. Потом встаю, оборачиваюсь. Мой взрослый ребенок смотрит задумчиво, кусает бледные губы. Такой же, как прежде - наивность, невинность и совсем немного порока - скрытого, спящего. - Все хорошо?
- Да, - произносит он, кивая. Становится на носочки, утыкается носом в воротник моего пальто. - Теперь все хорошо.
- Дрожишь опять. Ты заболеешь, Илья. Какой раз за этот год? Десятый? - я растираю его руки, подношу ко рту, согревая горячим дыханием.
- Одиннадцатый, - улыбается он, а потом тихо шепчет: - Хотя я больше симулирую. Мне нравится, когда ты за мной ухаживаешь. - Я хмыкаю, шутливо щелкая его по носу.
- Ладно, хитрец, идем домой. Я знаю хорошую профилактику от простуды, - он смешно расширяет глаза, прикусывает губу и согласно кивает, немного краснея.
  
***
Прошлый год был тяжелым. Я и правда больше не приходил к Илье. Часами сидел в ванне, смотрел на свое отражение и пытался вытащить хоть единую эмоцию наружу. Но казалось, что кожа покрыта чем-то твердым, и это “что-то”, словно барьер, не позволяет мне выпустить из себя всю грязь, накопившуюся за долгие годы.
И, наверное, моя апатия длилась бы по сегодняшний день, если бы Илья сам не пришел. Он стоял тогда растрепанный на пороге, кусал губы и молчал. А я смотрел на него и думал, что наконец-то вижу своими собственными глазами, а не черными очами моего зверя, который все искажал. То, что я видел, пугало. Передо мной стоял человек, которого я любил. И он боялся меня. Он ждал, что я ударю или захлопну дверь перед его носом. Он уже и забыл, что когда-то было иначе. А я помнил. Господи, я помнил и это причиняло такую невероятную боль. Но еще это и сбрасывало оковы с тела, пробуждало что-то важное, необходимое.
Хватило мгновения, чтобы обхватить тонкое запястье. Затянуть его в квартиру, захлопнуть жалко скрипнувшую дверь. А потом обнимать его до хруста в костях, до рваного дыхания. И не было большего блаженства, чем осознавать, что он живой - теплый, мягкий, такой по-детски робкий в моих руках.
Тогда он дал еще один шанс. Он помогал вытравливать яд из моей крови. Он учил меня заново жить. Он простил. И никогда не упрекал. Никогда не вспоминал. Сам выводил буквы на нашем чистом листе, и они складывались в одно-единственное слово “счастье”.
*КОНЕЦ*