Былые

Создали его, конечно же, братья Вальдемар. После собора и часовни Пустынных Отцов новых заказов не поступало. Витражи в Эссенвальде больше никому были не нужны. Привлекли братьев не деньги; их скудные требования все еще утолялись пособием собора. Им требовался прожект, чтобы засучить рукава. Их долгие дни глодало не бедность, а творчество. Они разрабатывали мелкие механизмы и прихотливые мостики, но нигде не видели творческого вызова. А хотелось им дела — чего-то оригинального, чтобы переосмыслить, выжать пафос и смысл из процесса и изобретения. Эрнст пилил в мастерской, а Вальтер пошел через дорогу за пивом, сыром и хлебом для позднего обеда. По улице ковыляли и вопили обычные бродяги да попрошайки. Эта часть старого города славилась своим причудливым ассортиментом человеческих отбросов. Промеж христиан ее ласково звали районом Святого Жиля, хоть в округе и не стояло ни одной церкви. Здешние африканцы были почти сплошь изгнанниками из своих племен, кощунниками и преступниками всех мастей, какие только водились на континенте. Белые жители — равно убогие и юродивые. Личной истории здесь не существовало, дурости расспрашивать не хватало никому. С годами название «Святой Жиль» сжалось, как и все прочее в этих узких границах, и стало просто Скилом. Здесь же гнили некоторые самые старинные постройки, латанные-перелатанные лачуги из первоначальной деревни. Даже самые новые маленькие склады имели вид обветшавший и заброшенный. Самые дешевые в городе. Другими словами, Скил стал идеальным прибежищем для художников, обделенных и для тех, у кого скисло призвание в жизни.
  
Вальтер Вальдемар чуть не столкнулся с отцом Лютхеном, который стоял столбом посреди клокочущей дороги.
— Доброе утро, сын мой, — сказал он. — Я хочу тебе кое-что показать.
Вальтер кивнул на другую сторону улицы, и оба протолкнулись в темный дверной проем. В мастерской на верстаке, покрытом инструментами и пылью, расставили еду и питье. Лютхен достал лист бумаги и придавил его завивающееся упрямство зубилом и молотком.
— Я принес то, что вам следует увидеть. Это не из ваших обычных работ, мрачновато, но с потенциалом.
Старушка Долговязая получила партнера. И подарил его гений Вальдемаров. Симбиот, присоединявшийся к ее прямоте по требованию. Эту deus ex machina строили два года, пока магистрат проявлял к белым преступникам немалое снисхождение — если принудительный труд плечом к плечу с лимбоя можно назвать снисхождением… Мозги и воля сгнивали в первые же три месяца. Хранился механизм в ящиках с суконной подкладкой, пропитанной камфорой, подальше от перепадов температуры и влажности. Изготовлен целиком из дерева. Комбинация эбена для тонко отлаженного механизма и черного ореха — для обшивки. К левой стойке гильотины прикручивалось дерево со стилизованными сучьями на шарнирах. Оно перенимало прямоту гильотины и простирало ветви над ее верхотурой, касаясь при этом спускового механизма лезвия. Многие сотни деревянных листьев были подвижными. Они крепились тонкими черенками к веткам, а те — к элегантному стволу. К нему под кроной прислонялся манекен воображаемого Адама в полный рост. Его установили прямо на дощатый пол эшафота. Одна его рука касалась груди, другая держала яблоко ослушания. Детализация тела выглядела неплохо, но не великолепно: от неотесанного внешнего вида оставалось впечатление мастерской, но провинциальной работы. На лице были признаки удовлетворения, а потупленные глаза, казалось, сосредоточены на яблоке. Истинный же гений скульптуры крылся в слоях скользящего механизма, начинявшего голову, конечности и туловище. Под эшафотом вместе с поджидающим мешком для тела висели грузила, каждое — на тросе, натянутом на деревянный барабан. Они служили двигателем для изменений и выражений фигуры.
Первым клиентом диковинки стал детоубийца по имени Ральф Бейснер. На установку изобретения ушла вся ночь. За брезентовыми ширмами мерцали фонари. На заре на платформу опустилась великая тишина. Когда соборные часы пробили восемь, ширмы убрали, и над собравшейся толпой разнесся вздох. В гильотину зарядили осужденного человека. По крайней мере, казалось, что человека. Каждый дюйм его тела покрывал костюм из древесины — тугой переливающийся слой бледно-глянцевого абаша. Но не поэтому охнула прибавляющаяся публика. И не впервые она видела черное дерево с его тонкими крепкими листьями, что шевелились на легком ветерке, или стоящего под ним человека из эбена. Не поэтому выпучились их глаза и застыли языки. Показывали они на пальцы Адама. Те легко барабанили по груди, словно коротая время. Гибкие пальцы другой руки крутили сферическое деревянное яблоко. Видно было, что твердый плод надкушен. Пока яблоко вращалось на глазах Адама, двигались и его губы с челюстью. Плоскости смазанной древесины, благодаря которым шевелились мышцы лица, скользнули в твердую усмешку, а потом исказились в выражении ужаса. Внезапно пальцы и выражение замедлились и замерли. Как и листья. Ветер затаил дыхание — и весь механизм стал, ожидая следующего сдвига в атмосферном давлении. Во время паузы в лежащей фигуре осужденного можно было видеть волнение. Он боролся с ремнями, скрипел на скамье. Несколько минут спустя ветер поднялся вновь, непредсказуемыми порывами. Листья заволновались и зашумели со звуком сродни клавишам немого пианино. Адам снова увлекся яблоком, его подвижное лицо выглядело все более взволнованным. Разошлись слухи, и теперь толпа удвоилась в размерах против прежнего, а первые ряды у эшафота прижало к его твердой поверхности, лишая всяческого обзора. Тем, кто только что пришел, те, кто стоял давно, рассказывали, что в точности происходило и как ветер в листьях принуждал Адама к движению и встрече с последствиями своего запретного поступка.
Где-то через час, внимания за который вовсе не убавилось, в листьях увидели новое движение. Из кроны показалась резная спираль и поползла вдоль одной из самых прямых веток. Этот прежде незамеченный элемент вращался и при этом вытягивался, и весьма взбудораженная публика яростно тыкала пальцами в скольжение гладкого змея. На середине его пути раздался внезапный зычный щелчок. Не от дерева или Адама, который начал оборачиваться к источнику звука. А от верхней части гильотины. От поперечины с зажимом. Зубастым механизмом, державшим на месте тяжелый мутон и лезвие. Теперь голова Адама повернулась до конца, как и головы всех зрителей, чье неотрывное внимание остановилось на топоре. Ветер снова затих, унялось и деревянное волнение трещавших листьев, как и все остальное, не считая связанной фигуры, все еще вытягивавшейся в борьбе с ремнями. Жутковатое затишье нарушил рябой юнец из первых рядов. Он начал дуть на дерево — так, как гасят далекую свечу. После оцепенелого молчания к нему присоединились другие, пока уже вся публика не надула щеки.
Несколько листьев дрогнули, и возбуждение выросло. Люди дули все сильнее и сильнее — кое-кто краснел и багровел от натуги. Тут налетел могучий ветер — вырвался из Ворра, словно решил поддержать игру. Дерево затрещало, и в зажиме лезвия послышалось новое напряжение. Внезапно — и с огромной силой — голова Адама с рывком развернулась обратно к толпе, а рука с яблоком вскинулась ко рту, где и осталась. Вторая схватилась за грудь. Теперь змей прополз всю ветку и остановился, его голова показалась целиком и воззрилась на толпу. Раздался резкий хруст — Адам начал отрывать собственную голову и разламывать грудь. Зажим раскрылся и с дребезжанием отправил острый топор вниз. Адамова грудь распахнулась, обнажая все внутренние органы в ярких лакированных расцветках. Послышалось, как голова Вейснера поскакала в брезентовой воронке к невидимой песочнице внизу. Полка на петлях накренилась и с шумом отправила в люк содрогающееся тело, завернутое в древесину, за головой следом. Голова Адама отделилась целиком, присоединенная к руке через яблоко, словно в него впились челюсти. Медленно, со спокойной решимостью, органы начали выскальзывать из грудной полости, где их удерживала вязкая субстанция. Они расползались из накренившейся фигуры, набирая тяжелую скорость в густой, как мед, слизи. По одному падали с вялыми темпами на гулкую полую сцену, длинный желейный ручей связал пол с разверзнутым телом. Поблескивая на утреннем свете и теперь оставаясь единственным движением на лихом ветерке. Потому что листья и все прочее уже не двигалось.