Былые
На прочтение предлагался новый свиток. Голова неистово кивала, словно у дятла, чтобы завладеть его вниманием. В этот раз он смог разобрать. Там говорилось: «Пожелай отцу здоровья, мы желаем сочувствовать и благодарить. Его работа есть наша, и еще пять лун ему ждать и, следовательно, жить».
Существо снова ухмыльнулось и вырвало послание из глотки. Передало Тадеушу в щепоти тонких пальцев — жестом, читавшимся почти как презрение или отвращение. Точно так же его мать выносила из дому мертвых мышей — на вытянутой руке. За кончик хвоста. Значения жеста и послания столкнулись во вздохе и смешке, удушивших возглас молодого человека, и, закашлявшись, тот замахал перед собой искаженными руками, отказываясь от оскорбительного дара.
Краска отлила от высокой стены, в саду похолодало. Тени углубились и забрали свое веселье от фонтана. Синий посланец потемнел и присоединился к ним, подался прочь от воды, дробясь из-за твердости гаснущего света, который еще цеплялся за растения и архитектуру. Тадеуш уставился на завиток того, что должно было быть бумагой, на чистой гравийной дорожке, где ее выронило существо. Подбирать это он не собирался. Уж точно не собирался нести обратно домой, отцу. Когда он сформулировал вопрос и поднял взгляд, чтобы задать вдогонку посланцу, тот уже полностью исчез. Пропал в лабиринте сада или неподвижности склада. Внутри уже стало намного темнее. Мысли об этом и о пути во мраке подстегнули Тадеуша. Он заторопился туда, откуда пришел, свернув с немалой поспешностью за прямой угол. Ожидая, что еще увидит или натолкнется на синее создание или какое-нибудь другое невозможное существо. В приливе сумерек добрался до стеклянной двери и ступил в поджидающий сумрак склада. Атмосфера изменилась. Что казалось благодушием, теперь поджалось в высокомерном безразличии. С холодом и презрением взирало на его присутствие. Он сделал глубокий вдох и быстро прошел всю гулкую протяженность зала. Его угнетало ощущение, что за ним наблюдают. Он бросился бежать к воротам и обещанию внешнего мира. Внутри уже так стемнело, что не удавалось сыскать в толстом дубе ворот маленькую дверь. Перепутанные ладони Тадеуша трепыхались и бились о поверхность, выщупывая контуры или защелку, — паникующие чайки со сломанными крыльями. Он все озирался через плечо и прислушивался, не шелохнулось ли что в обширном помещении. Чувствовалось приближение, чувствовалось движение, разворачивалось от стеллажей-ледников. Большой палец зацепил щеколду. Та сдвинулась, тогда присоединилась вторая рука и потянула латунный засов, пока тот не отполз и дверь не распахнулась с грохотом. Туда Тадеуш и вывалился, вырываясь и выворачиваясь длинным тяжелым телом восвояси от того, что надвигалось внутри. Уселся с одышкой и синяками, закатил над кровоточащим коленом рваную штанину. Уставился на дверь и понял, что теперь придется вернуться к ней и запереть. Еще пятнадцать минут набирался смелости и воли. В одной руке дрожали ключи. Вторая робко примыкала отвисшую дверь обратно в проем. Стоило ее закрыть, как ему померещился какой-то звук. Словно часовой механизм, но в отдалении — большой, больше города и всего Ворра. Скорее вибрация, нежели звук. Полая дрожь сдержанного часового завода, насыщенной энергии, достаточно могучей, чтобы вывернуть этот слабый грязный мир наизнанку. С силой припав здоровым коленом к мостовой, Тадеуш привалил свой шаткий вес к дверце и запер ее. Убрал ключ глубоко в карман, с болью поднялся и похромал домой. Он стал другим человеком на других улицах в мире, которого уже не знал и не понимал, во вселенной, наблюдающей за человечеством с желчной усмешкой. На этом фоне звенели напевные слова с бумажного послания. В голове нежно обольщала и бросала раздражающая рифма. Каждые несколько ярдов он запинался и оглядывался, чтобы убедиться, что за ним никто не идет.
Когда Тадеуш вернулся, фрау Муттер уже жевала уголок фартука.
— Ну, ну, что сказали?
Она еще глубже затолкала в рот влажную ткань, пока сын собирался с силами, чтобы ответить.
— Сказали, ничего страшного, мам, у папы все хорошо и скоро он пойдет на поправку.
— На поправку? Откуда им знать?
Тадеуш попытался увильнуть от собственной глупой добавки.
— Я рассказал о его симптомах — и они поняли.
— Эм-м… — ответила она. — Почем им знать? Они не врачи.
— Мы не знаем, кто они.
Она поджала нижнюю губу, согласно кивая, и пожала плечами в недоуменной опаске. Делу конец. Больше Тадеушу нечего и некому было говорить.
Всю дорогу домой он бился над смыслом послания с ленты. Это смертный приговор — или же более невинное приглашение к переменам, к новой жизни? Он пытался понять, как конкретно выражаются пять лун в месяцах и днях, предполагая каждую луну за месяц. Но смысл все ускользал, как и создатель рифмованного утверждения в саду. Никому нельзя знать такое заранее, особенно сыну обреченного, на что бы тот ни был обречен.
Глава пятая
Чтобы колониальный город существовал и процветал в тысячах милях от родины, на другом континенте, нужны две вещи: неоспоримое чувство праведности, демонстрируемое слепой верой в собственное превосходство, и неограниченные поставки ценного сырья. У Эссенвальда было и то и другое.
Город возвели на опушке Ворра, чтобы тот кормился деревьями и перерабатывал их природное великолепие в штабельные измерения и назначения — вываривал смолу, кору и суть из грубого роста в медицинские тинктуры и резиновые чехлы. Каждый привезенный сюда кирпич укладывали ради этой и единственно этой цели. Немецкому городу с немецкими улицами и семьями полагалось есть лес вечно. В сердце леса вогнали прямой линией железную дорогу. Город прошил бы Ворр насквозь, не дай тот отпор.
Сам Эссенвальд от корней до коньков принадлежал элитным семьям, образовавших Гильдию лесопромышленников. Махровые немецкие правила поведения и торговли принесли эффективность, богатство и герметичность против сил скверны и язычества, что, на их взгляд, пульсировали в каждом люмене солнечного света и каждой песчинке на богом забытом Африканском континенте.
Никто не мог предвидеть, что в самом ядре леса таится пагубное влияние. Одни говорили, что дело в неизвестной токсикологии растений и кислорода. Другие — что это помехи в магнитном резонансе. Редкие отзывались, что лес проклят и виной всему его злая натура. На поверку же никто не знал, отчего продолжительное пребывание среди деревьев вызывает тяжелые симптомы амнезии и психического распада. Что бы и кто бы ни делал, все тщетно. Никому не удавалось проработать в Ворре больше двух дней, не заразившись.
Только когда обнаружились лимбоя, дело пошло на лад. Лимбоя были полыми людьми. Целым множеством. Откуда? Никого не заботило. Лишь бы они работали. Они были способны на недельные смены в лесу. Столь сломленные, что деревья уже немногим могли им навредить. Так что когда исчезли они — лесопильни замолкли, древесномассные заводы стали, а рельсы начали ржаветь. Катастрофические попытки принудить к вырубке иммигрантов, преступников, больных и безумных, чтобы возобновить поступление сырья, провалились. Больше некому было платить или угрожать, промышленные машины собирали ржавчину и пыль.
Вновь собрались встревоженные остатки Гильдии лесопромышленников на обсуждение своего мельчающего дохода и нехватки древесины из стонущего леса. Созвал встречу Антон Флейшер, один из молодых отпрысков старых семей. У него был план. Предложение Флейшера оказалось очень простым и оставило восьмерых присутствующих в ошарашенном молчании. Первым заговорил Креспка, самый старший.
— И как же, во имя Господа, вы предлагаете их найти и вернуть?
Флейшер слегка крякнул под захлебывающейся свирепостью вопроса. Но выстоял и не растерял уверенности.
— Лимбоя все еще должны быть в Ворре. Мы отправим партию на их поиски и убедим вернуться.
— Вот так просто, — кашлянул Креспка: мокрота означала возрастающий гнев.
Момент разлада смягчил другой голос.