Былые

Гектор оглядывался смущенно и неуверенно. Николас оставил калитку в покое и прошел вдоль забора к боковой стене, где контур дома очерчивала узкая тропинка. В ее конце виднелась деревянная дверь, тоже охваченная плющом. Николас щелкнул щеколдой и вошел в облезлый сад. Здесь господствовали два близко посаженных дерева. Он остановился и протянул Гектору руку, и, словно дитя, старик без задней мысли потянулся сам к теплой ожидающей хватке. Они прошли по нежному снежку и встали под деревьями. Тепло от руки Николаса сменилось щекочущим пульсом, и Гектор вспомнил то же ощущение в присутствии Хинца и Кунца в Гейдельберге. То же ощущение, что исцелило его и обратило вспять годы и шрамы в мозгу.
  
— Здесь ты напишешь послание, — сказал Николас, обращая вторую руку к земле под деревьями.
— Как, что мне писать? — спросил Гектор, глядя на жухлую траву и гальку под снегом.
— Пальцами правой руки. Что писать, я объясню. На это уйдет вся ночь.
У Гектора был миллион вопросов, но ни один не нашел дороги до голоса, словно спрятавшегося и бесполезного. Взамен он опробовал землю носком ботинка. Грубая, неровная, как будто бы неспособная сохранить ничего, кроме грубой бороздящей царапины.
— Не знаю, возможно ли это, — сказал он Николасу, которого уже не было. Гектор огляделся и прошелся по саду. Дверь закрыта, а дом казался неподступным. Николас улетучился. На ужасное мгновение Гектор решил, что тот снова зарылся. Но землю ровно покрывал ковер нетронутого снега; его поверхность размеряли только их отпечатки ног. Тут голос Николаса раздался сверху:
— Пиши.
Он был на дереве — по крайней мере, его голос. Гектор поднял глаза. Бесцветная вытянутая тень двигалась под белыми листьями, которые не двигались, не тряслись, не роняли наледь.
Спорхнули первые слова и заполонили разум Гектора, затем перешли в окоченевшую подвижную руку. Он встал на колени и начал царапать мерзлую почву.
Холод, охвативший сад, с силой закусил деревья и вялую траву; он не обращал внимания на Гектора и его труды, а тот работал, не замечая его, в припадке целеустремленности. Наполняющее и ведущее руку тепло шло от тени на дереве, шепчущей между морозом, тьмой и невозможностью.
Когда старик поднялся от законченного текста, в сад уже скользнули слабые желтые лучи. Его пошатывало, словно ноги вспомнили о своем возрасте. Все затекло, но не замерзло. Одежда должна была промокнуть до нитки, но только слегка отсырела — скорее сродни летней влажности, чем ползанию в снегу. Он аккуратно отступил под дерево туда, откуда начинал. Начал читать слова, пока их не украло бледное солнце. На его глазах внутри самих букв зародилось движение. Сперва он грешил на оптический обман из-за переутомления, которое уже заявляло о себе. Или на разрушение ледяных частиц, но, приглядевшись ближе, в изумлении увидел, что весь текст кишит муравьями. Тысячами муравьев. Их темные тельца вились между льдом и почвой, сшивая кристаллы и камни. Откуда сейчас быть муравьям? Разве каждую зиму они не впадают в спячку или не вымирают? Явно не приходят в активность такой ночью. Но эта огромная колония была тверда и горяча в своем намерении, делала текст темнее и подвижнее. Гектор начал читать слова, не задержавшиеся в памяти.
— Не читай, это не для твоих глаз, — сказал возникший рядом Николас. — Твое дело сделано, высший балл, — он хлопнул Гектора покалывающей ладонью по плечу. — Теперь ты должен отдохнуть. Я возьму тебя в свою комнату, где ты выспишься.
Профессор Шуман не горел желанием разделить постель с Николасом. Но они находились далеко от любого другого места, а усталость нарастала как будто в экспоненциальном порядке. Они без оглядки оставили кипящий текст и вышли по тропинке из сада на просветляющееся утро Сочельника. Последовали по аллее сзади дома, по снегу, отягощенному желтым светом, что теперь окрашивался красным и первыми голосами птиц, которые просыпались петь против холода. Поскальзываясь и шаркая прочь, Гектор оглянулся. Дом пропал. Пропали все дома на южной стороне Геркулес-роуд. Глазам открывался только грубый пустырь стройки за временным забором, изрытая земля и неровные замерзшие лужи, разбросанные вокруг нетронутых деревьев.
— Николас, — сказал Гектор.
— Знаю, не оглядывайся. Там сейчас наверняка похоже на Сомму.
— Сомма. Ты там был?
— Нет, но знаю многих, кто был.
Снег отступил, и они быстро прошли пустыми улицами к больнице. В спящих коридорах их никто не замечал.
— Хочешь на кресло? — спросил Николас, проходя мимо загона инвалидных колясок.
— Нет, спасибо, я дойду, — ответил уставший, но решительно настроенный Гектор.
Они повернули за угол к уединению узкой комнаты Былого. Николас откинул покрывало и взбил безжизненную подушку.
— Прошу, устраивайся поудобнее, тебе нужен глубокий сон, да побольше, если мы хотим добраться до множественного. Я вернусь, когда ты оправишься.
Гектор нахмурился и кивнул, не в силах сказать ни слова. С великим облегчением понял, что ему не придется пустить в постель это странное неземное существо, и уже от уверенности в одиноком непотревоженном сне был готов в мгновение ока упасть на ожидающую постель.
— Еще одно, — сказал Николас. — Пожалуйста, не трогай мое радио.
И на этом пропал, а через четыре минуты пропал и Гектор.
  
Глава тридцать шестая
 
Гертруда старалась не задумываться об отце. Она видела, как он врывается в толпу на станции, но игнорирует ее. Он не мог не видеть, что она сидит в заметном лимузине у входа. Мысли разъедали ее, как и скорбь с досадой. Если Родичи сказали правду, то отец — пособник чего-то такого огромного и бесформенного, что оно не вмещалось в ее понимание. Она решила поставить вопрос ребром. Вчерашнее фиаско убедило, что она должна разузнать, откуда явился Измаил. Быть может, туда же исчезла и Ровена.
Декан Тульп стоял перед дилеммой. Он уже отослал семью. Жена и младшие дети уехали в Южную Африку, где проживали друзья семейства. Уехали с его последними сбережениями и его обещанием, что если план Флейшера не удастся, то очень скоро он к ним присоединится. Он уже вяло готовился к отъезду, когда пришли вести о возвращении лимбоя. Если получится с ними совладать, то промышленность заработает заново, а его положение в городе восстановится. Впервые за месяцы он смотрел в будущее с оптимизмом.
Поднимаясь по лестницу в контору, Гертруда слышала, как он насвистывает и шуршит бумагами у себя в кабинете. С деревянного марша сняли ковер, и теперь ее шаг звучал поло. Словно от человека, который находился не здесь. Когда она вошла, он набивал документами последний распухший чемодан.
— Гертруда, как я рад тебя видеть. Пришла меня проводить? Я уже не уверен, что собираюсь уезжать. Быть может, твой друг спас всем нам шкуры.
— Нет, отец, я пришла, чтобы ты рассказал мне правду.
Ее тон заморозил его руки над чемоданом, а жизнерадостность погасла почти со слышным шипением.
— Расскажи о существах, что обитают у меня в доме, с кем ты и гильдия сотрудничали еще до моего рождения.
Тульп обмяк. Нашел на ощупь кресло, как слепец, и рухнул в него.
— Дражайшее мое дитя, я…
— Скажи мне правду, отец.
Очень тихим голосом он ответил:
— Не могу. Я дал слово.
— Не можешь даже мне?
— Особенно тебе.
Она приблизилась, чтобы он никак не избежал ее присутствия.
— Измаил мне брат? — она не собиралась сдаваться так просто.
Он покачал головой и воззрился на нее.
— Кто отец Ровены?
— Мне сейчас очень тяжело, — сказал он изнуренно.
  
— Но я должна знать, — закричала она.
— Прекрати сейчас же, дитя, пока не стало слишком поздно.
— Не прекращу, я твоя дочь и ты обязан мне рассказать. Ты всегда рассказывал все. Доверял мне свои дела и мою независимость. Ты обязан рассказать. Я схожу с ума, чего уже только не выдумываю — то ли факт, то ли вымысел. Иногда мне мерещится, будто вся моя жизнь — только сон, а Ровены и вовсе не было. Все это превращается в кошмар неуверенности, и я должна понять — ради собственного рассудка. Единственное, что я действительно знаю, — ты мой отец и мы одной крови. Так что я прошу рассказать.