Былые

Вестник воодушевленно закивал, изображая Вирту чавканье.
— Господи, — сказал тот. Затем перед тем, как его оборвала боль, спросил: — Так где последний флейбер?
Вестник странно посмотрел на Вирта.
— Вы все сговнили его оружием.
— Чего?
— Мы показали старого сношенного флейбера, и вы сговнили его оружием.
Вирт уже хотел снова прикрикнуть, когда вдруг понял, о чем говорит этот болван.
  
— Господи, то бишь флейбер — тот дохлый гниющий младенец, которого вы таскали?
— Флейбер, — ответил вестник.
— Твою мать, хочешь сказать, что Маклиш и старый козел-доктор платили вам мертвыми младенцами?
— Флейбер, — ответил вестник.
Когда вернулся с бутылкой и таблетками Измаил, его встретила причудливая картина: вестник сидит, как приросший к полу, с ухмылкой, а Вирт хихикает в боли. Он не мог представить, что за шутку эти двое могли разделить с такой необузданной и невинной радостью.
Употребив препараты и полбутылки джина, они оба услышали свисток поезда.
— Готово, можем отправляться, — сказал Измаил.
Вирт провалился в глубокий темный сон, что забальзамирует его до тех пор, пока через два дня его не внесут в больницу Гильдии лесопромышленников.
Измаил устал допрашивать вестника с пустыми глазами, устал от его тупых ответов. Но оставалось узнать еще одно.
— Скажи последнее — и можешь идти.
Впервые можно было заметить проблеск оживления.
— Почему лимбоя умирают, когда я делаю так?
Измаил от всей души наслаждался этим жестоким моментом. Незаконченный жест над сердцем подтолкнул вестника к самому быстрому ответу за день.
— Ты холостишь.
— Что?
— Ты зовешь Орма. Как мы, но в другую сторону.
— То есть я делаю тот трюк, который вы делаете вместе, чтобы создавать Орма?
— Такой же, но больше.
— Как у меня получается?
— Такой же, но больше.
— Почему я?
— Такой же.
Мысль, что у него есть что-то общее с этими зомби, претила. Сперва антропофаги, теперь лимбоя. Не такую родословную он себе искал. Неужели ему суждено быть только вместе с уродцами и чудовищами? И какую бы силу он не разделял с этим недочеловеком, исходила она все же из разных источников.
— Такой же, — сказал вестник.
И когда в Измаила вкрадывалось следствие этого простого слова, вестник изобразил еще один знак. Он встал, положил одну руку на сердце, а второй плоско провел над головой по кругу, словно полируя несуществующий нимб. Измаил смотрел молча; он уже видел этот жест.
Они почти не заметили, как локомотив дал вагонам первую встряску, пока Мерин висел на цепочке свистка. Измаил скомандовал лимбоя перенести Вирта в его собственное купе. Когда они вернулись, Измаил дал сигнал, и поезд оставил станцию обезьянам и птицам. Великий вой пара притих под колесами, и постепенно махина фургонов сдвинулась, локомотив задним ходом толкал их прочь из этого места.
Через пятнадцать минут, пока поезд все еще полз, Измаил проревел приказ остановиться.
Мерин отпустил визжащие тормоза, и Измаил спрыгнул с поезда, показывая куда-то назад, на что-то висящее в деревьях.
— Помоги его снять, — крикнул он Мерину, который уставился на светящуюся белизну среди темных, мокрых и обтекающих веток. Это было обнаженное тело Антона Флейшера. С немалым трудом и при помощи одного из лимбоя, которого заставили влезть на дерево, они опустили тело и обнаружили, что он еще дышит. Во время развернувшейся драмы в вагон проскользнул Сидрус и втиснулся среди пропащих людей. Никто из них не обратил внимания и не обеспокоился. Флейшера закутали в одеяла и уложили рядом с Виртом, где он стонал и храпел еще пять часов. Поезд снова стронулся и погрохотал с возрастающей скоростью домой.
Сто тридцать три лимбоя не реагировали на существо, которое ехало с ними. Они не хотели контакта с этим незнакомцем, как будто состоявшим из двух человек; они никогда прежде не сталкивались с подобным созданием и страшились его близости. Сидрус же ни во что не ставил этих призраков и спокойно растянулся среди их поджавшихся силуэтов, решив проспать всю дорогу до Эссенвальда.
Флейшер очнулся в середине следующего дня и обнаружил, что за ним в содрогающемся вагоне наблюдает Измаил. Отпив воды и съев фрукты с галетами из пайка, он был готов говорить.
— Это антропофаги? — спросил Измаил.
Флейшер покачал головой со слезами в глазах.
— Тогда кто? Кто забрал остальных?
Он снова покачал головой.
— Кто подвесил тебя на дерево? Уж это ты должен знать?
— Это… это… тень, это было как тень.
Измаил осознал, что впустую говорит с человеком, еще не вышедшим из шока.
— Лучше соберись. Через несколько часов мы будем в городе. В изголовье твоей кровати лежит одежда.
Невозможно сказать, как разошлись вести, но они разошлись. Должно быть, тревогу подняли свисток поезда или его дым, растущий из леса. Но как люди узнали, что лимбоя найдены и теперь возвращаются, так никто и не объяснил. Разошлись слухи быстро и уверенно: город может начинать заново. Все будут в выигрыше. На вокзал Гильдии лесопромышленников начал стекаться народ. А те, кто там спал и слонялся без дела, нашли швабры и лопаты и принялись прибираться. Если сердце забьется вновь, работа появится для всех. Гуипа передал новости Сирене и поразился отсутствию реакции. Молодой мастер либо ранен, либо герой, а возможно, и то и другое. Ходили слухи о далекой пальбе, и весь город кипел от новостей. Сирена все рассказала Гертруде, и они сошлись во мнении, что семейству Лор негоже пропустить прибытие. Так что они решили пойти вместе и вызвали лимузин. Конечно, слух сперва захлестнул старый город, и Шоле узнала обо всем уже за полдня до знати. Он захочет ее, но она понимала, что на станцию идти не стоит. Ее увидят, разоблачат. Измаил объяснял свою ситуацию, и она знала, что должна ждать. Она приготовит свою уютную комнату, и он найдет в ее теле великое утешение. Вновь укоренится в ее страсти.
Ощущение ожидания было твердым и неведомым. Никто не знал, что именно явится по железной дороге. Декан Тульп опасался полной катастрофы. Талбот надеялся на безусловный успех. Все остальные надеялись на нечто среднее. Предприимчивый торговец привез еду и напитки, и праздник начал разгораться даже под дождем. Некоторые путешественники прошлись по путям, надеясь завидеть поезд первыми. Один приложил ухо к железному рельсу, выслушивая далекий рокот.
Измаил приказал Мерину остановить поезд на дальних подступах к городу. Чтобы пройти по вагонам, разбудить его и дать время умыться и одеться. Машинист не понял приказа, но тем не менее исполнил. Локомотив пыхтел и клокотал на тормозах, пока Измаил брил те части лица, где еще росла щетина. Переоделся в чистое снаряжение для буша и заново перевязал руки. Они уже стали куда лучше. Но он не намеревался показываться непострадавшим. Он всегда ценил свои раны, а сегодня, возможно, найдет для них самую большую аудиторию в жизни. Он посмотрелся в ручное зеркальце и поправил шляпу. Затем перешел к распростертому телу Вирта и прощупал сердце. Еще бьется; его свидетель невредим. У левого уха сгустилась лужица крови. Измаил коснулся ее пальцами, надломив волдырь мениска. Вернулся к зеркалу и по примеру Сирены, красившей губы помадой, размазал липкую кровь у нового глаза и по самому очевидному узлу шрамов. Эффект был идеален. Он снова вымыл пальцы и покинул вагон, прошел к локомотиву, где нашел самую драматичную позицию для встречи. Затем отдал команду продолжать, и локомотив задребезжал в движении, а Мерин дал свистком долгий резкий сигнал.
  
Через час после того, как вокзал переполнился, все услышали свисток, за которым последовал заикающийся залп пулеметного огня, вызвавший рядом со станцией бурю деятельности. При появлении дымящейся черной точки началось бешеное волнение. Люди бросились по путям навстречу. Когда тормозящая махина завизжала на станции, а Мерин озвучил последний оглушающий сигнал, в колыхающейся толпе негде яблоку было упасть.