Былые
За века отчаяния они выродились или запустили себя, предавшись беспутному разложению. Преображаясь обликом и смыслом, стараясь умереть или стать ничем. На некоторых иллюстрациях в книгах они изображались в перьях. Кора и сучья под кожей, узлистые лозы и шипы — в мехе и волосах. Что Небсуил все-таки выдал, так это что среди них не найти двух одинаковых. Отчасти проклятие изгнания подразумевало, что они остаются в одиночестве и разными путями все более отчуждаются друг от друга. Общим было лишь их желание сгинуть. Спрятаться в дичайшей глуши Ворра, а порою зарыться под землю в тщетной надежде, что сон выльется в спячку, а спячка поторопит смерть.
В другом конце библиотеки вошла Сирена. Она всмотрелась в задумчивую фигуру у окна, пытаясь прочитать контуры и глубины его уникального тела и непостижимой странности. Его колебания между страстью и отдаленностью. Она не знала и не умела предсказать реакции их обоих друг на друга, вечно склонявшиеся и скакавшие меж пышной экзотикой и припадками меланхолии.
Сексуальный аппетит Измаила снова возрос. Свой напор он сменил на выдержку. Она страшилась, что он доискивается в ней слабости, а он боялся наткнуться на границы собственных воображения и чувств. Втайне каждый желал страха другого. Их тела изнемогали средь книг и тишины умственной концентрации. Это дарило обоим приятную, излохмаченную и вознаграждающую дистанцию между друг другом. Она сняла с полки Геродота. Спустя секунды ее утробу охватило новое ощущение. Оно противоречило перекатывающейся неугомонной боли, вызванной их занятиями любовью. Отличалось от нытья яичников, что порою ревели и стискивали все ее существо. Оно было гудением откуда-то извне. Посланием глубочайших барабанов. Пониманием, какое не услышать ни одному мужчине. Сирена поняла, что это наверняка весть Гертруды, и знала, о чем гласит эта весть. Не говоря ни слова, оставила библиотеку и вышла на балкон.
От бури разило Ворром, и это ощущение отделяло Сирену ото всего. Она стояла у орнаментального парапета и взирала на дикость, что извивалась и билась внизу. Духота от племен и их смыслов, от живности, процветавших где-то за дрожащей губой этого искусственного города. Они плоть от плоти Ворра — огромного, первобытного, без малейшего любопытства ко всему прямоходящему.
Она прошла по балкону прямо навстречу ветру — куда ее всегда вел слух, когда она была слепа, лицом к шпилям собора. Осмотрела их видимые свойства и признала их за неуместные и старомодно вульгарные в сравнении со всем остальным здесь обитавшим. Живот снова дрогнул, и Сирена представила себе старый дом в тени этих шпилей. Представила Гертруду и ее родовые муки, будущее и все следствия. Спросила себя, почему мужчина, с которым она живет, ни разу не поинтересовался о растущем зародыше, в котором вполне может бежать его кровь. Сирена держала в себе эту боль за свою подругу. Крепко держала щитом против более глубоких боли и вопросов, хотя главным образом сама крепилась против будущего. Но не против бури.
Дождь был вокруг, грозя ее тонкому платью. Она отвернулась и направилась к двери. По другую сторону раздевался Измаил, готовый принять ее в объятья, — непредсказуемый и неустанный. Желание отвергнуть его удвоилось в силах, но затем пошло на попятную. Буря разразилась над соборными шпилями; они гнулись в скрипучих параллелях.
Глава четвертая
Тадеуш Муттер принял связку ключей от отца, с трудом прохрипевшего наказ о складе. Семья Муттеров поколениями служила у владельцев склада и дома номер 4 по Кюлер-Бруннен. Принимая ключи, они отказывались от христианских имен и впредь могли зваться лишь Муттерами. Личные имена были для семьи, не для работы. Но сейчас Тадеуш еще не принял наследство. Лишь исполнял временное одолжение, поскольку здоровье старшего Муттера в последние дни пошатнулось.
Тадеуш нашел дорогу до безликого склада. На его незначимость свысока уставились огромные запертые ворота. В невыразительную толстую древесину была вделана дверь поменьше, человеческого размера.
Тадеуш взглянул на ключи и выбрал один. Оказавшись внутри, сперва привык к сумраку. Осторожно запер за собой низкую дверь. В длинном помещении ничто не шевельнулось. Муттер дал четкие указания. Их наниматели грозны. В последний раз за оплошность Муттера расплатился Тадеуш. Его похитили, ему удалили хирургическим путем руки, а затем приделали обратно.
Тадеуш мало что помнил об этом изуверском случае, оставшемся в памяти чем-то отдаленным, без единого намека на боль. Забыл и время до того, как это случилось, когда он был таким же, как все. Странность рук и то, как он ими приучился пользоваться, не пугала. Первоначально их неловкость вызывала разные отношения и расспросы, их уравновешивала его досада из-за мелкой моторики. Его эмоциональный мир цепко держала упорная, но податливая паутина семьи. Никто не ждал, что он покинет дом; родители знали о жестокости внешнего мира. Никто не ждал, что он будет искать работу; Тадеуша защищало чувство вины отца и произраставшая отсюда ощутимая суровая любовь. Тадеуш стал особенным, а теперь и достойным доверия. Потому ключи вручили ему, а не младшей сестре Мете, — ведь и эта работа, как и все в мире, была патриархальной. Сегодняшняя задача оказалась проста: доставить отцово послание и не отклоняться от маршрута. Он обещал никому не рассказывать и под страхом смерти не пускать на склад другую живую душу.
Теперь он прошел по просторному зданию. Оно высилось на четыре этажа, связанных деревянной лестницей. На каждом выстроились высокие темные деревянные полки, заставленные пронумерованными ящиками. Уголки или неровные ниши по всему складу были заняты каморками помельче. По крайней мере, так себе представлял Тадеуш. Толком он осмотрел только первый этаж и заглянул вверх по лестнице в гулкий сквозняк из похожих помещений. Он здесь не для исследований. Он действовал согласно строгим указаниям отца. Нужно войти в здание, запереться и подойти к центральной стойке. Там встать на колени и произнести слова, что они так тщательно репетировали.
Он знал, что никого не встретит и что никто не придет выслушать послание. На всем пылью осела тишина; возможно, потому-то пыли и не было. Тишина согнала ее навечно, думал он. Но не истинная. Ее позволялось обгладывать по краешкам приглушенным шумам внешнего мира, затихавшим при ее замкнутом движении. Тадеуш знал, что послание услышит само здание, проглотит его голос с отцовскими словами и каким-то образом передаст хозяевам. В конце концов он вышел на стойку — простую кафедру, слитую с длинными перилами, отделявшими угол со стеллажами и пустую каморку, где однажды наверняка находилась контора. Здесь был центр здания, когда им еще пользовались для доставки большого количества материалов. Между приказами конторщика и воротами сумбурной торговли сновала рабочая сила. Теперь же неподвижность придавала нежилому зданию соборную грандиозность, которая перевешивала любое ощущение безлюдности.
Тадеуш положил ладонь на поручень и преклонил колени перед авторитетом кафедры. Он словно в одиночку разыгрывал причастие. Откашлялся, чтобы первым звуком предупредить о желании надколоть тишь.
— Сегодня я заменил след отца, Зигмунда Муттера, который в последние три дня слег с внезапной горячкой. Он передает свои извинения и просит поручить какие-то его задания мне, покамест он болен.
Миг он помолчал, потрясенный звуком собственного голоса, умноженным многослойной прислушивающейся архитектурой.
— У меня нет сил отца, а руки на многое не способны, но я готов помогать, чем смогу.
Из-за стойки раздался щелчок; зацепился за резонанс последнего слова. Тихий и металлический, он донесся из-за пустой каморки. Защелка. Звук заговорил с ним, и Тадеуш поднялся и двинулся навстречу этому ответу. Это было неожиданно, отец ничего не говорил об отклике. В горле встал ком, а рот непроизвольно раскрылся, пока Тадеуш на цыпочках огибал стойку. С этой точки за конторой виднелся свет — свет, от которого поблескивали окна по краям. В заднюю часть здания проникло солнце. Муттер прокрался за похожую на ящик контору и увидел в темной стене поблескивающую дверь со стеклянными панелями. Такой свет мог исходить лишь от живого. Линзы роста и сознания преломляли мягкую жестокость дневных лучей в пестрый вопрос, ответить на который можно было только приближением. Так он признал сад; эта неожиданность привлекла его к стеклянной двери. Тадеуш вгляделся сквозь ее чистую поверхность и положил руку на серебряную ручку. Оглянулся на склад и не увидел никакого движения. Внутри все словно было изваяно из долговечности, находилось в жутковатом, но успокаивающем покое. Вновь он послал мысли в пустоту, чтобы на сей раз бессознательно нащупать радаром в зале отголосок жизни. Ответила только его собственная рука и надавила на ручку, которая поворачивалась вниз. Дверь открылась, и его накрыла волна тепла, цвета и аромата. Высокие стены сомкнулись со всех сторон, скрывая от внешнего мира сад. Он посмотрел наверх и по сторонам, медленно вошел. Ему казалось, он уже понял размер и пропорции, пока не заметил, что в стене сбоку поджидает резкий поворот.