Былые
— Открывай, — вопил Хеджес, показывая второй рукой на свой кабинет. Роджер моргал в ответ красными глазами без ресниц.
— Открывай гребаную дверь, — он швырял оторопелого инвалида по коридору, пока тот не оказался на коленях, со всхлипами пытаясь попасть ключом в безразличный замок, а Хеджес ревел над его испуганной и ушибленной головой: «Открывай, открывай, открывай!»
Внутри Хеджес рухнул поперек стола. Гектор и Роджер уселись на пол, глядя, как туша врача болезненно пыхтит в бессознательном забытье. Гектор прополз на четвереньках туда, куда укатилась бутылка виски. Во всей его жизни не было ничего подобного этому дню. И если он его переживет, то щедрый оклад покажется вполне заслуженным. Он откупорил бутылку и сделал затяжной и тяжелый глоток. Откинулся, пока в торфяном извержении благополучия внутри тела аплодировал солодовый огонь. Поболтал бутылкой Роджеру, но тот в ответ помотал головой и просиял широкой зубастой улыбкой откуда-то из заплаканного лица.
Через какое-то время прибыли санитары и забрали всех в главный госпиталь. Хеджеса — на носилках, Роджер и Гектор хромали позади, поддерживаемые сильными руками.
Возможно, в конце извивающегося коридора все успокоилось. Возможно, комната расслабилась обратно в обычное смирное состояние, а Дик и Гарри сидели за столом в ожидании трапезы, разбросанной по полу снаружи. Оставленная тележка стояла над битыми тарелками и медленно остывающим обедом, как большая и глупая металлическая собака, уставившись не в ту сторону. Но точно не знал никто, и никто не торопился узнать.
Роджера отправили обратно в дормиторий, когда Хеджес извинился за свое оскорбительное поведение, греша на чрезвычайность феномена в комнате Дика и Гарри. Роджер робко улыбнулся и ушел. Доктор бродил по палатам с рукой на перевязи и забинтованной головой, пока не нашел Шумана в кабинке, сделанной из больничных ширм на колесиках, где тот сидел и писал в карманном блокноте.
— Профессор, вы в порядке?
— Да, все хорошо, спасибо, отделался шишками да царапинами. Как ваши рука и голова?
— Жить буду, — Хеджес крякнул и сел рядом. — Даже не знаю, что и сказать. Ничего такого еще не происходило; это выше моего понимания. Мне очень жаль, что все это случилось во время вашего визита.
— Но вы не думаете, что я и был причиной? — спросил Гектор со всей искренностью.
— Я не знаю, что и думать; такое мне не по зубам.
— Теперь понимаю, почему вы их здесь держите.
— А что мне остается? Девать их некуда, а после того, что они сделали для остальных, я чувствовал за собой должок. Нас высоко оценили за достижения. Иногда я боюсь, что ничегошеньки мы своей терапией и не добились. Это они очищали людей, а мы только слали их назад, на верную смерть.
— Вы правда в это верите? Верите, что они впитали все страшные симптомы и кошмары ваших предыдущих пациентов?
Хеджес утвердительно опустил перебинтованную голову, внезапно будто уменьшившись в размерах, и тихо произнес:
— Господи боже, можете представить, как страшно было бы жить с этим день за днем?
— Человеку — да, — тихо ответил Гектор.
Вернувшись в отель на Стрэнде, Гектор принялся мысленно составлять доклад. Как растолковать такому dummkopf [8], как Химмельструп, засвидетельствованные чудеса и ужасы? Как продемонстрировать окупаемость растущих расходов? Он почесал протертую макушку, и несколько прядей обвисли с облегчением. Оттолкнул бумажки и блокноты на столе и взял письмо, которое дожидалось его на стойке. С облегчением увидел, что оно доставлено вручную, без марок фатерлянда.
Дорогой профессор Шуман,
Надеюсь, я застану вас до возвращения домой. Я только что переговорил с Дунканом Хеджесом, и он рассказал о пережитом вами испытании в Королевском госпитале Виктории. Надеюсь, вы отдохнули и оправились после столь травмоопасного опыта.
В то же время, когда вы были на острове Спайк, 126-й (Николас Парсон, или Том, как его, видимо, зовет Хеджес) впал в беспокойство, а его состояние резко ухудшилось. Знаю, вы наверняка уже сыты по горло, но необычные события как будто необъяснимым манером связаны с вашими исследованиями.
Николас спрашивал о вас, говорил, что должен снова с вами побеседовать и что вам нельзя уезжать. Очень переживал и твердил, что вам никак нельзя домой.
Я бы не стал докучать вам этими подробностями, если бы положение не стало серьезным.
Вскоре после этого припадка он пропал. Очень боюсь, что он мог снова себя похоронить, а вы знаете площадь нашей территории — и хуже того, он мог выбраться за ее пределы. Мы никогда его не сыщем.
Так что если у вас есть время и желание перед отъездом, то прошу снова нас навестить.
Вместо неприязни или испуга от просьбы Гектор обнаружил, что испытывает приглушенную тоску по новой встрече с Николасом Парсоном и что письмо дарит на это уважительную причину. Он почувствовал укол совести из-за того, что пользуется им для продления поездки, но на руках теперь действительно имелось солидное доказательство. Доказательство, которое можно представить своим финансовым покровителям.
«Ужасно», — думал он про себя. Ужаснее всего, что Николас снова может быть под землей. Гектор переживал не по той же причине, что и Бэррэтт, — что пациент умрет от асфиксии. Взамен его ужаснула мысль о нескончаемой спячке и о том, что «молодой» человек позабудет все, чего достиг. Это выглядело кончиной бесконечно страшнее, чем простая смерть. Он отправится завтра же, после того как отсрочит возвращение домой.
Гектор приготовился ко сну. Вспомнил последние ассоциирующиеся сны и решил, что прекрасно обошелся бы и без них. Обошелся бы он и без того, чтобы Комптон и Химмельструп пилили его старания и отдых и точили о них клювы. Он попросил в номер два больших джина безо льда. Планировал смешать их с шипящим астматическим кипятком из крана в ванной. Такое зелье не подпустит любой сон, а алкогольное дыхание задует буйствующие кошмары, отправит пастись их где-нибудь еще.
Глава двадцать первая
Модесту снова привели в церковь. Теперь она казалась подростком. Уже почти молодой девушкой.
Она взяла за руки Тимоти и Кармеллу и доверилась их чуждости. В ней, как в колодцах Эссенвальда, что-то поднималось, — уверенность на том месте, где должна медленно расти утроба. Но эта бездна внутри нее предназначалась для чего-то другого. Теперь ее полость гудела от удовольствия. Она знала, что церковная церемония станет истинным зарождением ее жизни и что предыдущая — не более чем шарлатанская репетиция. Теперь же в нее войдет Ворр.
Тимоти совсем побелел, его кожа стала стылой и липкой. В одной руке он крепко держал воду Ворра, а вторую протягивал ей, зажимая у себя в мокрой подмышке плотную антрацитовую Библию. Кармелла была окольнее в своих чувствах и решительнее в отношении к этому дню. Теперь дитя получит истинную воду. Как и предречено. Она укажет молодому священнику путь к долгу, прочь от зряшных гаданий. Его Иисусу здесь не место. Евреи никогда не верили, что назарянин — мессия; просто очередной второразрядный раввин с претензиями. Ничто в сравнении с пророками и святыми Ветхого Завета. Вода, которую сейчас примет дитя, текла задолго до того, как полубезумные пророки из глуши окунули упирающихся последователей в провозглашенные ручьи спасения. Ее сегодняшнее благословение даровалось за столетия до того, как черкнули хоть слово Септуагинты. В церковь Тимоти они сейчас пришли лишь потому, что это праведное место, и здесь он сохраняет свои участие и настрой.
Кармелла многое узнала на постоянной учебе у голосов в полях и дома. Теперь они были повсюду, и слышала она их днем и ночью. Сидела средь своих коз или хмуро цепляющихся за иссушенную почву робких посевов. Сидела и слушала, пока Модеста бродила по полям, а далекое море ревело серо-зеленым, обширное и высокое на горизонте. Ей рассказали о разрушенном доме, объяснили, что это место не бесславия и преступления, а любви и чуда. Ей нашептывали о священной Ирринипесте, обитавшей там под защитой белого мужчины, пришедшего с другого края света. О том, что родилась она в великом Ворре. И что семя ее создания взято у другого белого мужчины, который мастерил коробки, чтобы охотиться за светом и навек ловить людей в неподвижности. Теперь Кармелла понимала, почему дитя пегое и иногда странным образом замирает между началом и концом движения. Пыталась она понять и то, что ей говорили об исчезновениях, прибытиях и ангельском посланце, который однажды придет за ними. К ее великому утешению, они говорили, что ее бог — это их бог, и что другим богам дозволено ей помогать, потому что это Африка.