Былые

— Он безобиден, всего лишь умеренная шизофрения. Мы за ним только приглядываем, не больше. Он просто много болтает, целыми днями моется и слушает свое радио. Еще очень помогает с другими пациентами, особенно пожилыми. Вот почему у него собственная палата.
Только на середине фразы Бэррэтта Шуман наконец вернулся в неопрятную комнатку и прислушался к смыслу в его голосе.
— Знаете, его послушать, так он помогал еще раненым с войны, а кое-кто из старожилов это подтверждает. Он вам рассказывал о своем старике?
  
— Да, упоминал мельком, — сказал Шуман, вновь целиком сосредоточившись.
— А картинки показывал?
— Нет.
— Какая жалость, это же самое что ни на есть интересное. У него в комнате две маленьких печатных иллюстрации — видать, выдрал из книжки какой и теперь стережет не на жизнь, а на смерть. Говорит, на одной из них — его старик. Мы вначале думали, он о своем отце, но нет, все еще лучше. Он говорит, это тот, с кем он жил после того, как вынырнул из Темзы. Кстати, пока вспомнил: вы уже были на острове Спайк, в «Вике»?
— Вик? Нет, о чем вы?
— Остров Спайк [6] Королевский госпиталь Виктории в Нетли.
Шуман глядел с озадаченным видом.
— Я приехал только повидаться со 126-м.
— Просто у них там парочка таких же. Это самое что ни на есть редкое в Николасе и его байках. У нас чего только не наслушаешься, знаете ли. Самый что ни на есть странный бред, самый завиральный и причудливый. Воображение наизнанку, обнаженное и непредсказуемое. Но вот таких, как он, лично я видал только троих.
— Каких? — спросил Гектор с нетерпением.
— Автопогребателей. Людей, которых нешуточно тянет похоронить себя заживо. Никогда не читал и не видел других случаев, а здесь в радиусе восьмидесяти миль — аж сразу трое.
Мысли Шумана метнулись обратно к замерзшему саду и Кунцу, пытавшемуся закутаться в холодную землю, накрыться ворохом листьев.
— Большинство маний вызваны страхом перед этим кошмаром, а не его притягательностью. Викторианцы этой блажью вовсе были одержимы. Кое-кто из сметливых предпринимателей сделал себе небольшое состояние на придумке и продаже гробов с колокольчиками да трубками, чтоб, как только преждевременно погребенный проснется, он мог позвонить, выстрелить из ракетницы или помахать снизу флагом и тем привлечь к себе спасение. В мрачных и увлекательных рассказах Эдгара Аллана По полно случайно или намеренно погребенных заживо. Но даже его воспаленный мозг не удумал самопогребение, — внезапно Бэррэтт сам услышал, что заболтался. — Должен извиниться за свою трепотню — это что-то вроде моего конька или хобби, причудливое воображение-то.
Бэррэтт махнул рукой на забитый под завязку шкаф, заставленный альбомами художников, отдельными фотографиями картин и толстыми зачитанными томами по истории искусства.
— Но к чему это я: у Хеджеса в Нетли есть два пациента с военными травмами, за которыми приходится следить, чтобы они не закопались на территории. Можно было бы подумать — после окопов это самое последнее, чего им возжелается.
— И вы говорите, что Нико… что 126-й делает так же?
— Да, по крайней мере шесть раз с моего прихода. Но это уже прекратилось. С тех пор как получил радио и новое имя, он стал другим человеком.
Теперь, когда Шуману что-то понадобилось от Бэррэтта, он сменил тактику.
— Вы не могли бы помочь мне договориться о приеме в Нетли, чтобы взглянуть на эти диковинки?
— О чем речь, старина. Нынче же днем позвоню Хеджесу.
Гектор улыбнулся и пожал ему руку, пока оба направились к дверям. Затем Бэррэтт резко остановился, воздел указательный палец к потолку, покачал им и воскликнул: «Чуть не забыл!»
Широким шагом прошел по комнате и принялся рыться в шкафу. Из стиснутых и перепутанных книг посыпались фотографии и клочки бумаги. Наконец он завладел томиком и вытащил, отчего выпали еще два-три, оставшись незамеченными.
— Ага! Вот что хотел вам показать. Мы же тут беседуем о Николасе и его старике, — он положил книгу на стол, рассыпая и роняя все на ее пути. Громко зашуршал страницами, листая ярко раскрашенные изображения и экстравагантно иллюминированный текст. Остановился на портрете художника, в одежде времен девятнадцатого века, с лицом ремесленника — отмытого и отскобленного простолюдина. Единственным примечательным во всем лице казались сияющие и выпученные глаза. Красивым его было не назвать; в чертах не нашлось бы ничего утонченного или аристократичного. Скорее наоборот, модель эта выглядела низенькой и простенькой.
— Такую же картинку Николас прячет у себя в палате — главное его сокровище, не считая радио. Он говорит, это изображение его старика. Но в действительности это отпечаток портрета Уильяма Блейка от Томаса Филлипса.
Гектор пригляделся к книге на оползне стола, и в мыслях прозвучал отдаленный звоночек — фрагмент воспоминания о Гейдельберге. Бэррэтт снова набросился на книгу и развеял слабые очертания мысли.
— Жил он, кстати, по соседству с еще одним местным из Ламбета.
Гектор только начал осознавать следствие из сказанного, когда доктор снова сменил направление.
— Вот, вот, — сказал он, листая страницы и ликующе хрустнув корешком с такой силой, что книга легла сдувшейся и побежденной.
— А это вторая его картинка. Умора, правда же!
Гектор смотрел на маленькую репродукцию с человеком на четвереньках. Дикие и неухоженные борода и космы. Кожа узлится артериями и венами. В блуждающих выпученных очах заперты безумие и ужас.
— Это Блейк написал в 1805 году и говорит, что это Навуходоносор, вот только Николас не согласен.
Шуман оторвал взгляд от получеловека-полузверя и посмотрел на ухмыляющегося доктора в ожидании следующего откровения.
— Он говорит, это он сам: портрет, который он лично надиктовал Блейку, так Николас выглядел сотни лет назад.
Гектор перевел глаза обратно на картину, снова на лицо. Что-то там было — сходство под дикой маской. Перекличка костей и измерений.
— Читали Блейка, профессор?
— Хм! Нет, не читал.
— Ну, вы гляньте одним глазком, найдете интересным. Одни говорят — гений и визионер. Но я не могу не думать: чудо, что он не загремел сюда.
И на этом Бэррэтт подхватил изможденную книгу и сунул в руку Шуману, провожая с доброй твердостью на выход.
  
Глава семнадцатая
 
Сидрус шел три дня и три ночи, останавливаясь только для короткого тревожного сна. По мере продвижения на запад земля становилась тверже и легче. Трясина прекращалась, а час спустя он нашел металлические брусья, проглядывающие сквозь заросли. В конце концов они стали параллельными и отчетливыми. Рельсы, прочерчивающие линию из болота. Об Угольке он не вспоминал с тех пор, как оставил свою хижину, но теперь какая-то частичка Былого или его уничтожения дала о себе знать. В отдалении Сидрус разглядел высокий скалистый выступ и отвернул от железной дороги к нему. Задержался в лощинке и глотнул воды. Здесь было удобно, сухо и мшисто. Он раскрыл рюкзак и разбил лагерь. Уснул быстро, усталость мускулов пропитывала бледную кровь и поджидающие закоулки в раненой душе.
Ворр приветствовал его обратно так, как мог приветствовать лишь тех, кто должен быть принесен в жертву. Суть древнего леса развернула манипулирующий язык и хозяйские пальцы — разумеется, невидимые. Сила, что толкает бутон и ваяет сук, контур слепого корня и неизмеримое давление плотности в тучнеющем стволе. Постоянные подъемы и падения от миниатюрнейшего белого корневого волоска до прочнейшей ветки. Распускание к солнцу и сигналы солнечного лика есть нечто намного большее, нежели чем одна только механика транспирации. Чем двигатель фотосинтеза. Сидрус попался между миллионом выдохов и миллионом подстроек движения и давления. Между гигантским шуршащим пологом и роющейся корневой массой под ногами, равными в своей компактной деятельности.
  
Сидрус знал, что в людях есть два параллельных пульса, и что пульс души обитает внутри пульса тела, и что одному не выжить без другого. Чего он нипочем не смог бы принять, так это того, что человек в подобном не исключителен. Мысль, будто у леса есть невидимое сознание, основанное на обмене питательных веществ, а не идей, находилась вне его понимания, хотя в этот самый момент оно было костяком воздействия на его мозг. Ворру хватало сил менять погоду, радикально искажать климат. Его коллективная энергия затрагивала все на сотни миль вокруг. Вообразите же, какова его сила в ядре. Незримая и всепроницающая. Крохотные атмосферы и изменчивые артерии с таким легким касанием, что его не измерить ни одному инструменту. Миллионы переделок происходили, даже не задевая клеточных стенок в теле. Там же лес женил электричества и разгонял щелочи и кислоты. Нарушал важнейшие химические балансы вибрациями в воде, вибрациями тоньше тени.