Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы

— Успел, — сухо отвечал юнец, но приглашением спуститься не воспользовался (к тайному, кажется, облегчению флибустьера, который уже успел как-то незаметно распространиться на всю полку, разложив портфель, пиджак, книгу в непрозрачной обложке и прочее имущество).
— И что думаете?
— В старину вроде бы гимназии были раздельные для мальчиков и девочек. Потом стали общие. А здесь наоборот.
И он опять уткнулся в свой телефон.
— Вот что значит аналитический склад ума, — усмехнулся расстрига. — А все же, как вам кажется… не знаю вашего имени-отчества… — протянул он вопросительно.
— Иосиф Карлович, — представился флибустьер. — А вас как прикажете?
— Меня Сергей Сергеевич, но можно по нынешней моде просто Сергеем.
Оба вопросительно посмотрели на меня, так что мне тоже пришлось назваться. Юнца беспокоить не стали.
— Так что вы, Иосиф Карлович, — рыжий относился к типу говорунов, смакующих свежеобретенное звание собеседника, как гурман новое блюдо, — скажете про мужские купе?
— Да вроде хуже от женщин в дороге. Одна попадется — будет по телефону болтать, да еще по громкой связи, так что ты ни почитать, ни поработать, ни подремать — ничего не можешь. И выйти неловко, вроде как оскорбление наносишь, но и слушать это стрекотание сил нет. И кроме того — так устроено, что их голос (он выделил интонацией это «их») как-то специально в мозг вворачивается, как будто для того, чтобы мы список покупок не забывали. И поэтому все, что она по телефону прочирикает, ты непременно запомнишь: и как кого из племянников зовут и у кого из детей какие оценки. Ну и, кроме телефона, хватает от них беспокойства. И будь добр вон из купе, пока она переодевается, и терпи, если она вдруг решила духами облиться перед поездом, и полку нижнюю уступи. Захочется ей поговорить — молчи и слушай. Полезет фотографии детские показывать — сиди и восхищайся, как будто тебе все эти младенчики не на одно лицо. И главное, все время чувствуешь себя как матрос при адмиральской проверке — словца лишнего не брякни, следи, чтоб молнию случайно не заело, и главное, виду не дай, что скучаешь, потому что худшей обиды и придумать нельзя. А все равно, знаете… а вот не хватает чего-то. Если б была сейчас девушка с нами в купе — разве стали бы мы так разговаривать?
— Да может, и стали бы, кстати, — отвечал ему расстрига задумчиво. — Они как раз очень любят разговоры — типа мужчины с Марса, женщины с Венеры и никак им не договориться. Только, конечно, она бы как дважды два доказала, что без женщин мы быстро бы захирели.
— Кто она-то?
— Да эта ваша гипотетическая девушка, которая могла бы с нами оказаться в купе.
— Ясно. Но в чем-то она и права была бы. Вымер бы род человеческий без женского полу.
— Это да. Хотя черт его знает, может, и придумали бы какое-нибудь размножение в пробирке. Но мир, конечно, был бы куда скучнее. Зато можно представить, как в монастырях люди жили, куда нельзя было не только женщинам, но даже животных-самок не допускали.
— Да ну? — не поверил флибустьер. — А как же они?
— И очень просто.
— Нет, совсем не просто. А как же монастырские знаменитые хозяйства? Им, что, петухи яйца несли, а быки доились? Да и, кстати, мы в школе какой-то рассказ проходили, где барыня приезжает в монастырь погостить — как это может быть по-вашему? Что-то вы перегнули палку.
— Ну может быть и так, — не стал спорить расстрига. — Может, разные были уставы, где-то построже, где-то полиберальнее. Но я к тому, что есть же чисто мужские места, где женщинам делать вообще нечего.
— Например, мужская баня, ха-ха-ха.
— Тут-то как раз можно и возразить, — усмехнулся рыжий. Странная у него была улыбка — как будто он, примеряя ее перед зеркалом, растягивал на мгновение губы и собирал их обратно. — Но нет, я не про то. То есть до революции-то вообще и ученые занятия были почти только мужским делом, я не говорю про армию или там клубы. Но и теперь, когда вроде бы у всех равные права, все равно же остаются области, куда женщинам ходу нет. Среди шоферов-дальнобойщиков, например, нет женщин. Ну, может, есть одна-две, так всегда бывает, какая-нибудь кавалерист-девица за рулем фуры. И влияет это, конечно, довольно крепко на атмосферу. Что ни говори, а дама одним своим присутствием облагораживает общество, не дает, так сказать, выпустить удила, хе-хе.
  
— Был такой шведский философ — Сведенборг, — вступил неожиданно в разговор юнец, снова свесившись с верхней полки: выглядело это так, словно улитка, захотев поучаствовать в беседе, выпростала свои слизистые рожки из раковины. — Он, короче, написал трактат «О любви супружеской». Начинается чуднó — типа сам он где-то стоит на равнине, тут тучи такие несутся, дождь идет — и видит ангела, который манит его за собой. И дальше он типа на пятьсот страниц рассуждает, что он видит в раю, как там все устроено, но съезжает именно на то, о чем вы сейчас говорите. И в одном месте — не помню, то ли ангел ему рассказывает, то ли сам он доехал своим умом, — что когда Бог создавал людей, то он забрал у мужчины его красоту и изящество и отдал их женщине. И короче, мужчина без женщины — злобный, глупый, мрачный и противный, и только когда с бабой соединится и она с ним поделится тем, что ей досталось, — он сразу станет умный, приятный и вежливый. Это вроде то, о чем вы толкуете, нет?
— Однако, — крякнул расстрига, глядя на свесившуюся вниз скверную физиономию, как Сведенборг на ангела. Иосиф Карлович тоже поднял очи горе.
— А откуда, извиняюсь, такие глубокие познания в философии? — поинтересовался расстрига.
Лысый собирался уже, кажется, ответить, как в дверь постучали, и сразу вслед за тем, не дожидаясь приглашения, зеркальная дверь отъехала в сторону и на пороге возник проводник. Проходя в свое купе, я совсем не обратил на него внимания — с тех пор как бумажные билеты вышли из употребления, представители этой породы как будто вылиняли. В прежние времена проводник или проводница находились в каком-то бесконечном диалоге с пассажирами: сперва они проверяли билетики при входе в вагон, потом проходились по всем купе, отбирая или компостируя бумажные (а раньше еще и картонные) клочки, потом продавали комплекты постельного белья или стелили их самостоятельно, разносили чай в подстаканниках… Сейчас все это ушло в ту же серую, уютную, сдобренную мягкой пылью воспоминаний область, куда провалились звякающие медяки в кармане, спички в коробке и почтовые марки, нежно приклеиваемые к уголкам конвертов. Ныне при входе в вагон требуется лишь продемонстрировать паспорт (а вскоре и вовсе небось будут сканировать сетчатку или нащупывать специальным прибором вшитый под шкуру чип), белье уже застелено, а чаю можно самостоятельно надоить из автомата. В общем, лицо проводника мне не запомнилось, да если бы и запомнилось, то теперь бы я его не узнал — настолько оно было искажено.
Он не вошел, а как-то ввалился к нам — бледный, с трясущимися руками. Как сейчас помню, на лбу его (где виден был еще вдавленный след от форменной фуражки — что-то вроде странгуляционной борозды, пришедшейся поперек чела) выступили неправдоподобно большие, с вишню размером капли пота. Войдя, он окинул нас глазами загнанного зверя и резким движением, не глядя, потянул за собой дверь. «Можно присесть?» — пролепетал он и, пошатнувшись, плюхнулся на краешек полки, на единственное незанятое место, откуда флибустьер успел мгновенным движением изъять свой портфель.
Разговор естественным образом прервался. Не знаю, что чувствовали мои попутчики, но мне было не страшно, а скорее любопытно: что могло привести его в такой ужас — нападение сумрачных бородачей с ятаганами? Проигрыш в карты? Труп в соседнем купе? Горестное известие из дома? Не успел я привычным движением распустить в уме каталог возможных страхов, как он заговорил — сперва сбивчиво, но позже, успокоившись, вполне внятно. Вот его монолог.
— Я посижу здесь минутку, ладно? У меня полный вагон, но мужских купе всего два, остальные женские и смешанные. Ваше ближайшее, второе в конце вагона, а там… туда я пока пройти не могу. Вы беспокоитесь, что случилось? Ничего страшного, вас это не коснется, это только мои проблемы, я свою работу выполню, не волнуйтесь. Да и, в общем-то, работы этой осталось всего ничего, я тут скорее на случай чего-нибудь непредвиденного. Нет, спасибо, нам никак нельзя. (NB: тут флибустьер протянул ему откуда-то из своих пазух вытянутую никелированную фляжечку, пробормотав «нервы успокоить», но проводник отказался.) Но спасибо, за заботу спасибо. Может, таблетку какую-нибудь, вроде валерьянки, вот я бы с удовольствием. Нету? Ну, справлюсь, наверное, так. Вы, конечно, хотите знать, что произошло? Да привидение я увидел, вот что. Что, смеетесь? (NB: мы сидели тихо как мыши.) Да и посмейтесь, я бы и сам похихикал бы, если б не со мной дело было. Впрочем, сейчас, пока я все расскажу, может быть, и самому весело станет.