Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы

Много лет назад он завел себе специально для звонков подобного рода отдельный телефон с анонимной сим-картой, купленной у метро; он хранился, небрежно спрятанный, в ящике письменного стола. Нужные номера были записаны с наивным шифром — «шиномонтаж», «сервис», «гаражи»; вероятно, на той стороне тоже велся учет клиентов, поскольку с годами ритуал появления барышни упростился. Еще несколько лет назад она прибывала в сопровождении молчаливого шофера, который наскоро оглядывал квартиру, чтобы убедиться в том, что претендент представлен единственным экземпляром (коллективные увеселения обговаривались заранее и оплачивались по особому тарифу). Нынче же барышня просто звонила в домофон, сообщая «это Галя» или «привет», — и Лукутин выходил ее встречать к лифту, каждый раз радуясь про себя, что в доме нет консьержки, а остальные три квартиры на лестничной площадке заняты временными жильцами и, следовательно, жене никто ничего не расскажет.
В этот раз все поначалу шло как обычно. Убедившись, что самолет жены благополучно приземлился в Казани, он открыл заветный сайт, защелкнул фильтр «выезд» и отсортировал анкеты по новизне. За те два месяца, что он здесь не был, сюда добавилось, судя по всему, население небольшого города или как минимум поселка городского типа: поддавшись эндорфиновой волне, Лукутин помечтал немного, как мог бы выглядеть такой поселок и каким образом можно было бы обставить дружественный визит туда. Пробегая взглядом ряды манящих фотографий (иные лица были замаскированы, но взамен на первый план выводилась какая-нибудь другая, в перспективе не менее прельстительная деталь), он машинально подумал, насколько за последние годы изменился в этой области стандарт предложения. Ушли в прошлое шикарные Анжелики, Марианны и Генриетты, наивно пытавшиеся оседлать (honni soit qui mal у pense) подспудную русскую тягу к блестящему западному миру; напротив, в ходу нынче были имена исконные, былинные, с намеком на широкую душу и крепкие щиколотки. Забавно, машинально рассуждал Лукутин, листая каталог и открывая в новых окнах анкеты привлекших его внимание претенденток, насколько быстро эти сообразили то, что никак не могли вместить умом дипломированные маркетологи, все по старой памяти пытавшиеся сбагрить в качестве объектов вожделения то Эйфелеву башню, то Ибицу, то пляж в Майами.
Пролистав первые полтора десятка страниц, он несколько наскучил этим занятием: бесконечные женские лица стали сливаться перед ним в одну умозрительную прекрасную даму, желать которую было бы так же странно, как испытывать плотское чувство к любому другому символу. Отложенными в сторону для дальнейшего изучения оказались шесть анкет. Поразмышляв, он отверг черноволосую коротко стриженую Пелагею из-за несоответствия имени и внешности; затем, внимательно перечитав любовный репертуар рыженькой Ангелины, мысленно рассчитал и ее — за чрезмерную открытость фантазиям клиента (у девушки, считал он, должны быть принципы). Безжалостно, так и не узнав об упущенных возможностях, вернулась на скамейку запасных дебелая Ефросиния. Из оставшихся трех одна — собственно, Анфиса — показалась ему смутно знакомой. Первые годы он, разглядывая фотографии, побаивался обнаружить среди них кого-нибудь вроде бывшей одноклассницы из английской спецшколы, пока вдруг — он запомнил этот миг озарения — с печальным чувством не осознал, что напрасно беспокоится: так ребенок в какой-то момент впервые ощущает свою смертность. Еще раз присмотревшись к фотографиям Анфисы (их был чуть не десяток, причем затесались среди них и предполагавшие иной контекст: со сторозовым букетом, на приморском бульваре), он понял, что она напоминает ему какую-то прибалтийскую владычицу, виденную им по полуподпольному BBC: рослую блондинку с тяжеловатой нижней челюстью и припухшими губами. Забавным образом для Лукутина, к политике вовсе равнодушного, это незначащее обстоятельство оказалось решающим — и он, закрыв оставшиеся окошки, набрал запечатленный при анкете телефонный номер.
Ответил, как обычно, диспетчер: по профессиональной привычке Лукутин интересовался экономическим устройством предприятия, но интервьюируемые очно барышни столь же машинально старались от расспросов уклониться: в любом случае выходило, что сидящий на телефоне является логистическим центром всего дела и безусловно доверенным лицом владельца (чаще владелицы). После минутной паузы, во время которой слышалось не привычное стрекотание клавиш, а старорежимный шелест листаемых страниц ежедневника, диспетчер (перо тянется написать «диспетчерка», но это потребовало бы получасового этико-лингвистического экскурса, а оба абонента, хотя и по разным причинам, ждать не расположены) — итак, диспетчер сообщил(а), что Анфиса сегодня свободна и постарается приехать к восьми, если не попадет в пробку. Последняя оговорка играла ту же роль, что и исполинский букет на фотографии, заранее намекая клиенту, что тратить на него время такая богатая и привлекательная персона может исключительно благодаря снисходительности, а отнюдь не алчности. Конечно, это просто входило в ритуал — как дежурное «здравствуйте» далеко не всегда означает пожелание здоровья собеседнику.
  
Она, явившись, обошлась без приветствия вовсе, как-то махнув ему вполоборота рукой и улыбнувшись, словно смущалась. Это ему сразу понравилось: вообще он обычно готовился к визиту проститутки, словно собирался принимать в гостях немного чопорную малознакомую даму, в благосклонности которой вовсе не был заранее уверен, хотя и уповал на нее. В соответствии с этим архаичным каноном (зародившимся небось еще во времена, когда неандерталец зазывал кроманьонку в пещеру полюбоваться коллекцией петроглифов) подбирался и антураж, и костюм, и угощение. Первое требовало наименьшей заботы: раз в неделю, обычно по понедельникам, приходила уборщица, которую в московских домах средней руки, благодаря не до конца изжитой в языке советской совестливости, титуловали «помощницей по хозяйству». Эта черноокая и крутобедрая Джамиля, служив-шая у Лукутиных уже седьмой год, приобрела со временем свойства домашнего призрака, этакого домового женского пола, благодаря собственной связке ключей появляющегося и исчезавшего незаметно и лишь оставляющего полезные следы своего благодетельного пребывания. У Лукутина была дополнительная причина испытывать к ней теплое чувство признательности, поскольку, сама того не зная, она однажды избавила его от крупной неприятности.
У лукутинской жены была удивительная, хотя и невиннейшая страсть к хитроумным домашним приборам, вроде тостера с выходом в интернет или кофемолки с пультом дистанционного управления. И вот однажды, покуда она находилась на очередном воркшопе в Чистополе, Череповце или даже Челябинске, умные весы сообщили ей на айфон — прямо из супружеской спальни, — что она за последнюю неделю умудрилась поправиться на шесть килограммов, что ей не мешало бы немедленно сесть на диету (о чем уже предупреждены холодильник и микроволновка) и что тренажер уже готовит для нее новую программу по усмирению плоти. Естественно, дело было в том, что очередная гостья ее мужа не удержалась от невинного искушения, но Лукутин, строго допрошенный сразу по окончании вечерней панели (легкое подмигивание языка, напрочь упущенное обоими собеседниками), сообразил свалить все на Джамилю, которая якобы приходила в неурочный день.
С тех пор ритуал подготовки к визиту включал не только смену постельного белья, заказ яств из японского ресторана и водружение в холодильник бутылку полусладкого просекко (отчего-то все девушки по вызову, словно связанные цеховой порукой, брезговали сухими винами), но и изъятие батарейки из проклятого прибора. Еще одна неприятная необходимость была связана с другой психологической особенностью жены. То ли сознательно молодясь (как казалось Лукутину), то ли переживая последствия детской травмы, как представлялось ее психотерапевту (исправно изымавшему десятину ее доходов), она окружала себя сувенирами давно минувшего детства — затрепанными плюшевыми игрушками, облысевшими куклами, вылинявшими фигурками, среди которых выделялся своей гнусной физиономией так называе-мый Плясунчик в кубово-алом клоунском наряде — у нее, напротив, ходивший в фаворитах. Весь этот выводок был любовно рассажен по специальным полочкам в спальне, как бы специально, чтобы наблюдать своими пуговичными глазками за происходившим на кровати. Эти немигающие взгляды первое время неврастенировали Лукутина и в обычной семейной жизни, но делали совсем уж невыносимыми его беззаконные свидания, так что, сфотографировав для памяти череду их расстановки, он просто сваливал всю компанию в платяной шкаф, позже возвращая их на место.