Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы

Смотрю, конечно, во все глаза, и Липка тоже смотрит. Этот хмырь все делает, как рассказывала Света: поговорил, поспрашивал, усадил, усыпил. Они сидят дремлют, женщина даже голову повесила, и шляпка у нее скатилась. Гипнотизер так аккуратно шляпку подобрал, отряхнул, в руках повертел. Я как раз подумал, что вот бы здорово, если бы он из нее сейчас кролика вытащил, как настоящий фокусник, но нет, положил на стол. Подходит к краю сцены, смотрит буквально мне в глаза и говорит отчетливо: «Штосс. Блэк-джек. Баккара» — вот значит, вместо чего Светке послышалось «что ж, Джек, покарай». Мужик, который спал, вскакивает и бросается на свою жену, а я все стараюсь припомнить, где же я про этот штосс слышал, не от Анны ли Федотовны. И тут вдруг соображаю, что это строчка из стихотворения Липкиного папы! И пока весь зал, затаив дыхание, смотрит, как гипнотизер останавливает мужика и их обоих будит, я сам, как сумасшедший, копаюсь по карманам в поисках бумажки, которую тот мне дал. И нахожу ее, конечно, в последнем из них. Да, все правильно я помнил, есть такая строчка. То есть получается, что каким-то образом так называемый товарищ Аверьянов получил на концерте заряд гипноза, а потом, когда папаша читал стишок, строчка эта случайно сработала — и он поскакал на улицу делать то, что было в него гипнотизером заложено. Слава богу, сразу думаю, что он на Липку не набросился — совершенно не уверен я, что папаша смог бы его оттащить: силы у людей, похоже, под гипнозом увеличиваются. Значит, соображаю я все это, еще раз стишок перечитываю и понимаю, что с гипнотизером надо бы серьезно поговорить. А как с ним поговоришь, если он тебя, например, в жука мо-жет превратить — или, допустим, заставить в окно выкинуться. Можно, конечно, глаза закрыть, но тогда не очень понятно, как допрос вести — да и вдруг он не через глаза действует, а через уши. В общем, ссориться с ним точно не стоило, но вряд ли он с порога начнет на нас метать громы и молнии.
Пока я над всем этим размышлял, концерт и кончился. Я сразу Липку хватаю за руку и тащу к служебному входу, на ходу доставая удостоверение: там, конечно, написано, что я кинолог, но сама корочка МВД на людей так действует, что мелкий шрифт они не читают — в точности, как в кредитном договоре. Протолкались мы между зрителей к какой-то двери без надписи, открываю — то, что нужно: пост вроде тумбочки, за ним старичок, божий одуванчик. «Полиция, — говорю. — Как нам найти артиста Сильверсвана Грамматикати?» Вахтеры или консьержки — это как повезет, иногда заноза в заднице, а иногда — нормальные граждане. Этот оказался адекватным: второй этаж, направо, гримерная номер три. Ладно, идем в гримерную. Выглядит это, конечно, как в кино, только перестрелки не хватает. Стучим, заходим. Сидит этот перец перед зеркалом и ваткой что-то смывает с лица, но, увидев нас, поворачивается и даже встает. На сцене он показался мне невысоким, а сейчас вижу — здоровый мужик и не слишком старый. Но, конечно, в любом случае, до рукопашной дело не дойдет: по тому, как он с людьми на сцене обращался, понятно, что ему заставить нас с Липкой друг другу глаза выцарапать — как про погоду спросить.
«Как, — говорит, — вам понравился концерт, молодые люди? Вы ведь сидели в девятнадцатом ряду слева, если не ошибаюсь?» Ну то есть сразу дает понять, что не просто так хлеб свой ест: зал там, наверное, на тысячу человек — и он что, всех запомнил? Удивительно. Ну Липка сразу как-то отстранилась и только глазами его пожирает, а может, он ее уже и в транс погрузил, ну а я кое-как пытаюсь объяснить. Удостоверение ему протягиваю. Он так покивал и спрашивает, типа чем обязан приятнейшему знакомству: как-то так, но еще более заковыристо. Я спрашиваю: вот когда он произносит «штосс, блэк-джек и баккара» — это он цитирует кого-то или как? Он плечами пожимает: просто названия карточных игр. Раньше было «фараон и преферанс», потом он поменял. Но он, говорит, заинтригован: не тот это вопрос, который ожидаешь от представителя правоохранительных органов. Я, как могу, рассказываю всю историю: вот ее муж, показываю на Липу, был во вторник на вашем выступлении, потом… тут он меня перебивает:
  
— Минувший вторник? А где сидел, не знаете?
— В пятом ряду, где-то посередине.
— Рядом с такой полноватой симпатичной барышней с бриллиантиком в носу?
Этим он меня второй раз удивил.
— Да, — говорю, — с бриллиантиком.
— Очень, очень серьезный молодой человек. Мочки ушей просто изумительной формы.
И Липка такая кивает, дескать, да, да, изумительной. Тьфу. В общем, рассказываю я всю историю дальше — и дохожу до места, когда Аверьянова оттаскивают от его жертвы и волокут в отделение. И тут — вы не поверите — гипнотизер начинает хохотать. Просто стоит и тупо ржет, как будто у него истерика. Прямо заливается от смеха. Сцена длится, кажется, минут пять: он хохочет, потом лезет за платком, вытирает слезы, чего-то сказать пытается, потом опять начинает смеяться. Мы стоим как идиоты и на него смотрим. Наконец, отсмеялся. «Да, — говорит, — не повезло бедняге, ох, не повезло. Приношу свои глубочайшие извинения». Извинения — хорошо, отвечаю, но парень вроде в тюрьме сидит, может, как-то сделать, чтобы его освободили?
— А как? — спрашивает он, и я понимаю, что в общем-то он прав. Даже, допустим, поедем мы сейчас все вместе к следаку, напишет он чистосердечное признание в том, что случайно внушил товарищу Аверьянову навязчивую мысль — и? Нет у нас в уголовном кодексе такого понятия и ситуации такой тоже нет. Но пока я это обдумываю, слышу, как Сильверсван спрашивает у Липки, нет ли еще даты судебного заседания, и та отвечает, что есть. А когда? А двадцатого июня, через две недели. «Ну так и прекрасно, — говорит, — у меня этот день как раз свободен, я прилечу. К вечеру муж ваш будет дома. Приготовьте ему что-нибудь вкусненькое и чистую пижаму». А как, — спрашиваем мы в один голос. — А если вам не поверят? Или вообще слова не дадут? Вы что, говорит, правда не понимаете? Мы качаем головами. «Я просто загипнотизирую судью».
  
Рум-рум
 
Сорокадвухлетний финансист Василий Николаевич Лукутин был опоен и ограблен девушкой по вызову. Проснувшись наутро с раскалывающейся головой, он даже не сразу сообразил, что произошло накануне: с полузакрытыми глазами, поскуливая от боли, он дошаркал до ванной, выгреб из аптечки блистающий блистер анальгина и, стараясь не встречаться глазами с собственным отражением, сгрыз сразу две таблетки, запив утешительную горечь водой из-под крана. Тут только он сообразил, что пробудился в одиночестве, хотя накануне оплатил Анфисе целую ночь. Ощущая уже в душе скверное предчувствие, он пригладил волосы, мимолетно вздохнув о все более заметной естественным образом появляющейся тонзуре, но это привычное огорчение было поглощено тенью надвигающей беды куда более крупного калибра. Заранее предвидя результат, он обошел все три просторные комнаты, как бы в насмешку явившие свою полную безлюдность. Модный дизайн, с трогательным буквализмом перенесенный со страниц интерьерного журнала «Маленький Анин домик», не предполагал наличия в доме ниши, куда могла бы забраться довольно корпулентная проститутка, даже если вынести за скобки причины, по которой ей вздумалось бы это сделать. Сделав, таким образом, круг, словно преследуемый гончими заяц, Ликутин вернулся в супружескую спальню, где с горестным стоном понимания потянул ящичек антикварного трюмо. Шкатулка, где его жена держала драгоценности, была пуста.
По сути, у него даже не было особенных причин прибегать к услугам «погибших, но милых созданий», как говорили в старину. Его потребности джентльмена не выходили за рамки соответствующих возрасту, так что вполне удовлетворялись обыденной семейной жизнью. Популярные еще десять лет назад, а где-то, может быть, оставшиеся в обиходе и сейчас коллективные выезды в термы (ИЧП «Каракаллов», круглосуточно) ради соборного обсуждения профессиональных вопросов, в учреждении, где он служил, не практиковались. Напротив, ныне в моде на государственном уровне декларировались семейные добродетели: умеренность, аккуратность, потупленные глазки в пол и многодетность. Время оргий, таким образом, безвозвратно уходило в прошлое.