Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы

Любопытно, что животные, как рассказывал позже сам Дормидонт, не проявляли ни малейшего интереса не только к живописи покойного Мафлыгина (образцами которой были увешаны все стены), но и вообще к чему бы то ни было, а лишь бессмысленно толпились среди шедевров и время от времени пачкали паркет. Но, напротив, необыкновенный интерес проявили сперва смотрительницы музея (одна из которых приходилась Мафлыгину внучатой племянницей), а затем и соседи по элитному дому, обнаружившие вдруг, что на парадной лестнице поселился неистребимый аромат скотного двора. Как это принято в интеллигентной среде, доносы пошли косяком — в министерство культуры, в милицию, в сельскохозяйственный департамент, в управление музеев и во все прочие потенциально прикосновенные институции, — был среди них и трогательный документ, адресован-ный в закрытый райком упраздненной партии на несуществующую улицу: за отъездом адресата в небытие он вернулся к отправителю и был приголублен кем-то из Дормидонтовых сотрудников. К делу подключились газеты: в частности, в «Биржевых ведомостях» поместили огромное, на две полосы интервью с Дормидонтом, озаглавленное «Порадуйтесь со мной, я нашел свою пропавшую овцу» — кажется, корреспондентка осталась в приятном убеждении, что эту фразу он выдумал самостоятельно.
Как бы то ни было, музейную лавочку быстро прикрыли, причем поднявшейся бурей заодно смыло и директора, которого Дормидонту пришлось пристраивать у себя в хозяйстве. Еще через несколько лет все его пасеки и выпасы с четвероногими, шестиногими и двуногими (в виде страусовой фермы) обитателями выкупил один мясомолочный инвестор, так что Дормидонт вышел, по его собственным словам, на пенсию, купил квартиру в районе Рождественских улиц и зажил размеренной жизнью свежеиспеченного рантье. Тут-то мы снова сошлись, время от времени проводя вместе вечерок за дегустацией какого-нибудь экзотического напитка и неспешной беседой.
— У тебя есть гвоздодер или лом? — спросил он меня вместо приветствия.
Тоже типичнейший Дормидонт — только простец и зануда, звоня в пять утра, будет тратить время на лишние приветствия или, хуже того, извинения: прямой человек сразу переходит к делу.
— Нет, — ответил я.
— Прискорбно. Выходи, я у подъезда. Все нужное раздобудем по пути.
Умом я понимал, что так называемый нормальный человек сначала отключит на ночь телефон, потом — если уж случайно не отключил — проигнорирует ночной звонок, далее — если на всякий случай подошел к телефону — потребует объяснений. Но если уж я проехал эти три умозрительных поворота, то глупо нырять в четвертый — поэтому я послушно оделся, почистил зубы, допил вчерашний холодный кофе, закусив сухариком и спустился вниз. У подъезда стоял разлапистый черный джип с заведенным мотором. Дормидонт выглянул из-за темного стекла, словно толстолобик из аквариума, и сделал приглашающий жест.
— Не представляю, как здесь стекло опускать. Садись.
Честно сказать, я не знал, что он умеет водить автомобиль. Неутомимый ходок, он обычно брезговал даже такси, не говоря про общественный транспорт: помнится, когда я однажды предложил проехать две остановки на метро, он, остановившись прямо у входа в бар и делая вид, что не замечает льющихся с неба снежно-дождевых потоков, прочитал мне подробнейшую лекцию, где перечислялись, кажется, девять или одиннадцать ситуаций, в которых здравомыслящему человеку не зазорно лезть под землю — от рытья монастырских катакомб до охоты на кротов-мутантов. «А теперь скажи, — закончил он торжествующе, — фигурировал ли среди этих причин ласковый весенний дождик»?
Я поинтересовался, чья эта машина (мы уже на большой скорости катили по пустынному Каменноостровскому). «Зятя», — буркнул он. Это вновь могло породить бесконечное количество расспросов, поскольку я впервые узнал о существовании у него обычных земных родственников: привык-нув к его лешачиной природе, я как-то исходил из того, что он вывелся из яйца или самозародился в каком-нибудь болоте. Впрочем, судя по интерьеру машины, зять был человеком весьма своеобразным. На передней панели красовалась пепельница в виде черепа с оскаленными зубами; с зеркальца свисали вперемешку четки, янтарные бусы, какие-то амулеты, словно владелец, испытывая определенные сомнения в религиозном плане, решил на всякий случай заручиться благосклонностью всех возможных божеств. Сидел я на какой-то диковинной шкуре, которая попахивала — не то чтобы неприятно, но явно звериным духом. На заднем сиденье стояла крупная клетка-переноска, в которой что-то шевелилось.
  
— А там кто?
— Кьеркегор. Кот.
Судя по всему, кот был угольно-черным, поскольку в свете фонарей в клетке не было видно ничего, кроме пары ярко горящих желтых глаз. В воздухе, как писали авторы почище нашего, повисло молчание. Дормидонт вел машину (довольно, кстати, умело), а я пытался сообразить, какую роль в предстоящем деле (тоже покамест скрытом) занимает кот Кьеркегор. Зная Дормидонта, я мог предположить, что тот натаскан, например, на поиск трюфелей (и тогда отчасти логичными оказывался отсутствующий лом) или, напротив, что кот на самом деле не кот, а, скажем, заколдованная принцесса. Он явно ждал, что я его об этом спрошу, а я, в свою очередь, из понятного упрямства спрашивать ничего не хотел. Тем временем мы выехали на платную дорогу и покатили по ней. Дормидонт, вволю насладившись моим молчанием, начал рассказывать.
В апреле 1935 года великий художник Казимир Северинович Малевич тяжело заболел. Незадолго до смерти он написал подробное завещание, где не только тщательно распорядился своим имуществом, но и досконально по пунктам изложил процедуру своих будущих похорон. Главным элементом в них должен был сделаться скроенный по специально-му прилагавшемуся чертежу гроб в форме креста, единственный в своем роде. Предполагалось, что покойник будет лежать в нем не как все нормальные люди, сложив руки на груди или хотя бы вытянув их вдоль тела, а раскинет их в кощунственном уподоблении (или, если угодно, желая обнять весь мир). Но покойник, который и при жизни был не чужд интриг, недооценил инерцию склочности, перешедшую к его ученикам и последователям.
Гроб по чертежам маэстро был заказан еще при жизни его будущего обитателя художнику из ближайшего круга, Эль Лисицкому, в миру — Лазарю Марковичу. Тот в 1935 году находился в зените славы — это уже был не робкий юноша из местечка, иллюстрирующий необычными круторогими узорами пасхальную сказочку про козу, а высокопоставленный советский художник и архитектор, один из столпов победительного сладостного стиля, соавтор сияющего макрокосма, окружающего затурканного обывателя тридцатых. Получив из слабеющих рук мэтра подробный чертеж его авангардной домовины, Эль раздобыл в этнографическом музее чуть ли не кубометр палисандрового дерева (давний и напрасный дар бразильской делегации русскому царю) и принялся за дело, по обыкновению уединившись в своей ленинградской мастерской. Но оказалось, что тем временем другая группа художников, возглавляемая Николаем Михайловичем Суетиным, изготовила свой, альтернативный гроб, конструкция которого была вдохновлена египетскими саркофагами.
Не исключено, что сам будущий покойник стравил две группы последователей совершенно сознательно: неслучайно его давний соратник и заклятый враг художник Татлин, вдоволь налюбовавшись на панихиде телом своего соперника, буркнул: «притворяется» — и спешно покинул зал. В любом случае, когда сам Казимир Северинович отправился наконец в большое ателье на небесах, за его тело развернулась нешуточная борьба: одни из наследников хотели погрузить его в крестообразный гроб и зарыть прямо в Ленинграде, другие же надеялись вложить его в саркофаг и отправить в Москву. Победила — в соответствии с духом эпохи — столичная партия, причем не последнюю роль в ее триумфе сыграли доводы Министерства путей сообщения: крестообразная конструкция Лисицкого никак не влезала в вагон для устриц, в котором у нас традиционно путешествуют покойные знаменитости. Хотелось бы, конечно, взглянуть хоть краем глаза на безобразную сцену, разыгравшуюся на вокзале: один вагон, два гроба, один покойник, колеблющийся свет фонарей, толпа учеников, вооруженных остро отточенными мастихинами… В результате суетинский гроб с драгоценным содержимым отправился малой скоростью в Москву, где был предан земле и вскорости потерян (могила Малевича не сохранилась). А вот гроб Лисицкого, как считалось, сразу куда-то дели за ненадобностью. В самом деле, и так не слишком приятно, когда некий предмет то и дело напоминает тебе о твоем фиаско. А уж когда этот предмет — аляповато раскрашенный гигантский палисандровый гроб в форме креста, — поневоле закручинишься. Так, вероятно, рассуждал Лазарь Маркович и сходным образом думали его современники. Но, как выяснил один из бесконечных знакомых Дормидонта, изнуренный витилиго архивный юноша, много лет тихо трудящийся над биографией малевичевской ученицы, надменной петроградской красотки, — в действительности этот гроб никуда не пропадал. После трагического фиаско покорные ученики — теперь уже не Малевича, а самого Лисицкого — перевезли его, воспользовавшись тем же самым грузовиком, что доставил домовину на вокзал, в загородный домик родителей этой самой красотки. Она, дожив чуть не до девяноста и ведя обширную переписку со всем миром, от Магадана (в котором угасал ее опасливый, давно реабилитированный, но боящийся подвоха товарищ по классам барона Штиглица) до Сан-Франциско, где собирал материалы для монографии о советском авангарде выпускник академии ЦРУ энергичный Филипп О’Фиш, обмолвилась в одном из писем, что в их полуразрушенном сарае до сих пор громоздится это нелепое сооружение, совершенно неподвластное времени.