Сплошная видимость (СИ)
Вскоре мы свернули налево, потоптав жирный папоротник, и моим глазам открылась прекрасная своей безлюдностью картина. Небольшой бассейн поигрывал огнями-бриллиантами подсветки, установленной и по его периметру, и в самой воде — в его стенках и дне. Словно звезды, обессилев, посыпали вниз и упали именно в этот бассейн, не потухли, не сгорели, а напитались энергией воды и стали сиять еще ярче. Вокруг стеной едва заметно покачивались густые темные растения: они скрывали этот закуток от любопытных глаз, поглаживали спинки деревянных шезлонгов — как бы приглашая прилечь, отдохнуть.
— Пойдем? — улыбнулся Люк, мягко потянув меня к стальной лестнице.
— Я не знаю, смогу ли спуститься…
— Я помогу. Как всегда. — В его словах слышалось столько заботы, столько искренности, что не поверить бы не вышло при всем желании оградить себя от возможного разочарования.
Мы остановились у лестницы. Люк спустился по ней первым, спокойно, без брызг, как никогда не сделал бы Люк-вредный, что был бы рад окатить меня водой. На той глубине он уже не стоял, значит, не смогу и я, отчего становилось страшновато, и сердце принялось выколачиваться между цветастых чашечек лифчика. Здоровой рукой, слишком слабой, чтобы помочь, если вдруг потеряю равновесие, я ухватилась за холодную металлическую трубу, босыми ногами, до нервного тремора скучающими по тапкам, встала на тот же лед, начала аккуратно спускаться. Вода лизнула ногу, приятно прохладная, спокойная, чистейшая, в отличие от мотельных бассейнов. Я преодолевала ступеньку за ступенькой как черепаха; противно шуршал прижатый к груди пакет. А Люк все держался на месте, готовый в случае чего ловить меня.
После долгой наинуднейшей минуты я оказалась по грудь в воде, гипс держала повыше, второй рукой обвила лестницу, чтобы не пойти ко дну. Несмотря на действие обезболивающего, весь организм единым голосом кричал мне не сметь двигать сломанной рукой, и я подчинялась этому голосу разума; плыть не получится.
— Давай руку, — подал мне широкую ладонь Люк.
Я смотрела на его протянутую кисть, пока желудок работал как котел, заправленный топливом из обезболивающего, коньяка и шоколада. Разгоряченная кровь делала по сосудам круг за кругом: проносясь сквозь сердце, всякий раз подогревала и его, посему от вспенившихся до краев эмоций у меня вдруг слезы хлынули из глаз! Я привалила раскаленным лбом к ледяной лестнице и с таким мученическим наклоном головы, как на картине, из-под закрытых глаз роняла капли соли в пресную воду. Перепугавшийся не на шутку Люк подплыл ко мне, заглянул в склоненное лицо, но ответы там не прочел — на веках поясняющей надписи не оказалось.
— Что случилось?.. Я сделал что-то не так?.. — в ужасе пролепетал он, ухватившись за лестницу рядом с моими дрожащими пальцами.
— Нет… — шмыгнула я покрасневшим носом. — Ты делаешь все идеально, но в этом и беда! Путешествие закончится, и я снова окажусь у разбитого корыта! Без планов на жизнь! Вдалеке от тебя — строящего какие-нибудь свои отношения, знакомящегося с массой интересных людей!.. Еще и разревелась тут как идиотка, да что это со мной…
Я видела свое лицо во время плача множество раз: зрелище, скажу я вам, так себе… Но Люк все равно прижался вплотную, обнял меня вместе с лестницей, по-собачьи положив голову на плечо.
— Знаешь, — так тихо, что практически шепотом, проговорил он, не отрываясь своей прохладной мокрой кожей от моей сухой, горячей, — я был в растерянности из-за твоей печали. Все это время. Казалось, заставлю рассмеяться или хотя бы просто улыбнуться — и тучи разойдутся над твоей головой… Но, наверное, дать поплакать вволю будет вернее?.. Не убегать и дальше от своих эмоций. Хоть они и глупые…
— Вот спасибо! — задето всхлипнула я.
— Да нет, в смысле… Мы ж в одном городе живем: мы сможет увидеться когда угодно! — после школы.
— После школы ты уедешь в колледж…
— Эм, нет, я имел в виду «после уроков»… если, конечно, тебе не стыдно гулять со школьником…
Он отстранился только для того, чтобы привалиться виском к лестнице, взглянуть на меня, украдкой вытирающую сопливый нос. Картина была малоприятная, но Люк не явил отвращения, а лишь едва-едва сдержал добрый, грустноватый смешок.
— Как будто тебе будет не стыдно куда-то ходить со взрослой тетей…
— Ты себя в зеркало видела? Ты выглядишь как выпускница.
Я улыбнулась холодному металлу всего на секунду. Ручьи слез пересохли, но тревога вновь оплавила уголки губ:
— А что если это все влияние момента?.. Путешествие закончится — и ничего не останется, кроме воспоминаний, сожалений и неловкости?..
Люк печально вздохнул, опустил глаза на воду.
— Жаль, если у тебя так, — поморщившись от боли, вымолвил он. — Но ты мне нравилась всегда — уже многие годы. И семейные отпуска были тут не при чем. Нашим родителям запоминаются с рождественских празднований или с обедов на День Благодарения вкусная еда, оформление, подарки, выпивка, а мне — как сверкают твои глаза, когда ты разворачиваешь подарочную бумагу, как морщишь нос, смеясь со всеми над удачной шуткой… Но почему-то не моей…
Он хотел сказать что-то еще, было видно, но поводов для грусти накопилось так много, а слов далеко-не-отличник-Люк знал чудовищно недостаточно!.. Способа выразить, что на душе, лучше — просто не осталось. По пути к моему лицу он тихонько стукнулся головой о ступеньку, потому я улыбнулась, когда его губы наконец мягко встретились с моими. Мы касались друг друга лишь губами, пугая всякий раз финалом, но стоило губам на самую кроху отстраниться, как они смыкались вновь с влажным звуком, неразличимым за плеском дремлющих вод.
Лучше мне не стало, наоборот: к жару прибавилось головокружение, сильное. Мир плыл и качался. Лестница, спасительная опора, вращалась. Но об этом я Люку не пожаловалась; отлипнув от лестницы, позволила ему тянуть себя в бассейне за здоровую руку как на буксире. И несмотря на всю странность такого купания, из-за крепкого переплетения наших пальцев оно стало лучшим из всех! Пока мы держались на месте, а вся планета плыла вокруг нас, я думала о том, что не путешествие на Гавайи стало причиной нашей с Люком странной близости — эти чувства и у меня тоже длятся уже долгие годы; но переживание совместных приключений, создание общих воспоминаний, смена привычной обстановки и возможность быть рядом — вот что помогло нам впервые друг с другом честно, откровенно объясниться. И не только с ним.
Позади Люка зашуршали кусты, на шезлонг упало полотенце, и его мы оба, оглянувшись, приметили раньше, чем пришедшего к бассейну человека.
— Рад видеть, что вы веселитесь, — тепло улыбнулся отец, сперва родительским взором просканировав надежность конструкции из пакета и скотча, защищающей гипс. — Но уже поздно: Люк, иди спать.
— А где папа? — с надеждой полюбопытствовал он, зная, что уж кто-кто, а Кэмерон точно разрешит не ложиться хоть до утра, если Люк скажет, что всегда хотел полюбоваться рассветным небом.
— В номере: привязанный к розетке зарядкой, говорит по видеосвязи с твоей матерью.
Я представила эту картину буквально: Кэмерона, привязанного бесконечно длинным проводом к стулу, с фиксаторами для глаз, как в «Заводном апельсине», чтобы смотреть на мать своего ребенка в течение всего разговора, — и засмеялась громко, нездорóво, с хрюканьем. Соединение медикаментов и коньяка словно превратило стену самоконтроля в прозрачную пленку, и эмоции теперь проскакивали сквозь нее, сплошь оставляя дырки. Папа улыбнулся, не поняв причины моего веселья, но он смирился с тем, что между им и молодежью — пропасть; решил, вероятно, что вслепую попал в какой-нибудь новомодный мем, кои рождаются и умирают быстрее, чем моргнешь. Люк же озабоченно обхватил меня вокруг пояса, руку так и не отпустив, и, ударяя по воде одними ногами, доволок до лестницы, помог кое-как вскарабкаться по ней на выложенный плитками берег. Только отведя меня к шезлонгу, он побежал в отель искать отца. Мой папа же укрыл мне плечи своим полотенцем, лег на соседний шезлонг, и вместе мы обратили широко распахнутые глаза к темно-синему небу, подсвеченному мерцанием звезд.