Целитель

Он тут же спросил ее:
— Мадемуазель, вы помолвлены?
— Нет, — ответила она. — А что?
— Тогда мы могли бы пожениться.
— Ну, вообще-то это несколько быстро, — смеясь, сказала она. — Давайте сначала попробуем писать друг другу.
Через два месяца обмена письмами они обручились. Прошло еще два месяца — и они поженились. Керстен ни разу не видел Ирмгард с того памятного обеда с рассольником до тех пор, пока не приехал в дом ее родителей, чтобы жениться на ней.
Отец Ирмгард был главным лесничим великого герцога Гессен-Дармштадтского. Он жил посреди густого романтического леса в принадлежавшем герцогу старом замке, к которому примыкала чудесная церковь, покрытая патиной времен.
Там и состоялась свадьба.
После свадьбы Керстен повез молодую жену в Тарту. Его мать умерла несколько лет назад, но отец, несмотря на свои восемьдесят семь лет, был еще крепок. Он без устали продолжал работать на своем маленьком клочке земли — весело и энергично, как будто был еще в самом расцвете лет.
Затем новобрачные поехали в Финляндию, а потом в Берлин, где Керстен представил Ирмгард своим друзьям. Путешествие закончилось в Гааге. Там Керстен устроил блестящий прием, где среди хрусталя, тяжелых подсвечников и картин старых фламандских мастеров собрались все те, кто имел вес в Голландии, — бизнес, армия и политика.
По городу пронесся слух: «Добрый доктор Керстен женился». Многие красивые женщины вздохнули с сожалением.
4
Керстен благоденствовал. Полный, всегда улыбающийся, уверенный в себе, он был влюблен в свою работу, больные любили его, Ирмгард и верный друг Элизабет Любен баловали его, он работал то в Гааге, то в Берлине, то в Риме и отдыхал в своем поместье в Хартцвальде. Там родился его первый сын, Керстен сам помог жене произвести дитя на свет.
Жизнь улыбалась Керстену. Счастье его было безоблачно.
Конечно, в том году, когда добрый доктор Керстен женился, Гитлер аннексировал Австрию. А как раз тогда, когда у доктора родился сын, — оторвал кусок от Чехословакии, переиграв Францию и Англию в Мюнхене.
Над изнасилованными странами, над порабощенной Германией на орбите вокруг светила, повелителя свастики, вращалось зловещее созвездие его подручных: Геринг-солдафон[11], Геббельс-лживый[12], Риббентроп-двуличный[13], Штрайхер-пожиратель-евреев[14].Но над всеми ними царила одна особенно яркая в своей отвратительности звезда — «верный Генрих», Гиммлер-палач.
Его имя символизировало всю низость, всю жестокость, весь ужас режима. Все население страны было буквально пропитано ненавистью, страхом и отвращением по отношению к всемогущему шефу тайной полиции, повелителю концлагерей, хозяину пыточных камер.
Его презирали и ненавидели даже в его собственной партии.
Все то, что олицетворяли собой Гитлер и Гиммлер, оскорбляло Керстена до глубины души. Он, как мог, тайно и щедро помогал жертвам нацизма, о которых ему сообщали или встречавшимся ему на пути. Ни умом, ни сердцем он не мог смириться с правлением грубой силы.
Но он любил наслаждаться жизнью и хорошей кухней и потому, закрыв глаза и уши, не желал видеть дурных предзнаменований. Он отказывался замечать ложку дегтя в бочке меда своего мирного и благополучного существования. Словно в скорлупе, он замкнулся в своем уютном мирке, состоявшем из работы, семьи, близких друзей и своего личного счастья.
Если кто и мог искренне сказать, что на протяжении долгих десяти лет был абсолютно, совершенно счастлив, — это был доктор Керстен. Он это знал. И он этого не скрывал.
Боги такое никогда не прощали.
 Глава третья. Логово зверя 
1
У Ростерга, рейнского калийного магната — того самого, чья щедрая благодарность позволила Керстену приобрести поместье в Хартцвальде, ближайшим коллегой был один уже пожилой, высокообразованный и очень порядочный человек. Его звали Август Дин[15]. Он был одним из самых старых пациентов Керстена и одним из самых дорогих его друзей.
 
В конце 1938 года Дин пришел к Керстену, который в то время был в Берлине. Керстен сразу увидел, что тот очень нервничает и ему сильно не по себе.
— У вас опять переутомление? — заботливо спросил он. — Вы пришли, чтобы полечиться?
— Речь не обо мне, — ответил Дин, отводя глаза.
— Ростерг?
— Нет, не он.
Наступило молчание.
— Вы не согласитесь посмотреть Гиммлера? — внезапно спросил Дин.
— Кого? — вскричал Керстен.
— Гиммлера… Генриха Гиммлера.
— О нет, благодарю покорно! — ответил Керстен. — До сих пор я избегал сношений с этими людьми, и с худшего из них я начинать не хочу.
Опять повисло молчание, на этот раз более долгое. Дин продолжил разговор с видимым усилием:
— Доктор, я никогда ни о чем вас не просил… Но сейчас я позволю себе настаивать. Прошу не только я, но и Ростерг. Видите ли, Гитлер и Лей[16], по-видимому, собираются национализировать калийную промышленность. Первая мишень — Ростерг. Мы с ним по собственному опыту знаем, какое влияние вы можете оказывать на людей, если избавляете их от страданий. Вы понимаете…
Август Дин замолчал, опустив голову.
Керстен молча смотрел на его седину. Он вспоминал бесконечное доверие и отеческую нежность, с которыми Дин относился к нему с самого начала его карьеры. Благодаря Дину среди клиентов Керстена оказались состоятельные люди, и Ростерг в их числе. Керстен был Дину многим обязан. Он понимал, чего стоит этот разговор пожилому, деликатному, достойному и интеллигентному человеку. «Но с другой стороны, — подумал Керстен, — зачем сближаться с Гиммлером, если я все это время для собственного душевного спокойствия запрещал себе даже думать о режиме, в котором начальник СС и гестапо был самой отвратительной фигурой?»
— Вы окажете нам огромную услугу, — вполголоса сказал Август Дин. — И, потом, ведь это ваш профессиональный долг — не все ли вам равно, кому облегчать страдания?
— Ладно, я согласен, — вздохнул Керстен.
2
Верный своей привычке во что бы то ни стало сохранять душевное спокойствие, Керстен изо всех сил постарался сразу же забыть разговор с Дином. Он так в этом преуспел, что через несколько месяцев начисто стер его из памяти.
Керстен уже давно вернулся в Гаагу, когда в начале марта 1939 года ему позвонили из Германии. Он узнал голос Ростерга.
— Сейчас же приезжайте в Германию, — коротко сказал промышленник. — Настал момент для визита, о котором вам говорил Дин.
Защитный механизм, при помощи которого Керстен забывал неприятные разговоры, оказался весьма действенным. Он искренне не понял, о чем говорит Ростерг, и взволнованно спросил:
— Дин заболел? Я ему нужен?
Несколько секунд Керстен слышал лишь треск телефонных проводов, но потом в трубке снова зазвучал голос Ростерга, но уже тише, неувереннее, осторожнее.
— Речь идет не о самом Дине… Это насчет одного знакомого.
Неожиданная осторожность Ростерга и явный страх, что его прослушивают, внезапно вернули Керстену память: имя, которое Ростерг не осмеливался произнести, — Генрих Гиммлер.
«Ну вот… — подумал Керстен. — Я ведь обещал… Настало время. А я так надеялся, что эта идея уже забыта и погребена».
Из Германии снова донесся голос Ростерга:
— Вы, конечно, понимаете… Этот знакомый — очень важный…
Произнес он это сдавленным голосом, но очень быстро.
Керстен крепко сжал в толстых пальцах телефонную трубку.
От этой робости и боязливости в голосе финансового магната, властелина и колосса мировой промышленности, от его плохо скрываемого страха Керстена бросило в дрожь. Этот испуганный голос, обычно столь величественный, дал Керстену почти осязаемое представление о царившей в Германии отвратительной атмосфере подозрительности, слежки, предательства и полицейского террора. Атмосфере, в которой честный человек не мог дышать.