Целитель

Приступ только начался. Двух сеансов хватило, чтобы привести все в норму.
Во время перерывов Гиммлер и Керстен, как обычно, разговаривали.
— В Штеттине и Восточной Пруссии полно солдат. Война скоро начнется? — спросил доктор.
— Я не имею права вам отвечать, — отозвался Гиммлер.
Керстен, спрятав тревогу под понимающей улыбкой, продолжил:
— Знаете, рейхсфюрер, я видел больше, чем вы думаете.
Блаженное состояние, в котором в этот момент находился Гиммлер, развязало ему язык. Он заявил:
— Да, это правда. Мы завоюем Польшу, чтобы приструнить английских евреев. У них тесные связи с этой страной. Они гарантировали им территориальную целостность.
— Но это же будет мировая война! — воскликнул Керстен. — Если вы нападете на Польшу, в войну будет втянут весь мир!
Вдруг голый торс Гиммлера содрогнулся от конвульсивных движений. Керстен был потрясен. За время лечения он слышал от своего пациента кряхтение, стоны, одышку, зубовный скрежет или вздохи облегчения. Но он никогда не слышал, чтобы Гиммлер смеялся. А теперь он хохотал во все горло. Гримаса боли на миг остановила этот приступ веселья, но только на миг. Гиммлер сказал, смеясь:
— Ох. Мне больно, но удержаться я не могу. Вы говорите как человек, который совершенно ничего не понимает. Англия и Франция так слабы и трусливы, что вмешиваться не станут. Возвращайтесь спокойно в Гаагу. Через десять дней все закончится.
10
Польша была раздавлена. Но Англия и Франция вступились за нее. Война не прекратилась.
Однако в нейтральной стране, какой была Голландия[18], ничего не изменилось. Керстен все так же продолжал принимать пациентов, встречаться с друзьями, а дома его ждали его жена Ирмгард и Элизабет Любен — его вторая мать. Несмотря на то что они обе были немками — или как раз из-за этого, — они страстно ненавидели Гитлера и всей душой желали ему поражения.
Первого октября 1939 года Гиммлер через адъютанта передал по телефону Керстену просьбу срочно приехать в Берлин. Рейхсфюрер очень плохо себя чувствует.
Жена Керстена и Элизабет Любен в один голос горячо возражали против этой поездки. Они говорили, что доктор должен прекратить лечить Гиммлера. У этого человека нет никакого права, чтобы его рассматривали как обычного больного. В мирное время — еще куда ни шло. Но теперь, когда этот полицейский палач пустил в ход все средства, чтобы поработить мир, лечить его недопустимо.
Керстен молча слушал и кивал головой. На самом деле он был с этим согласен. Но, несмотря на это, он сел на первый же поезд до Берлина. Что-то, что он не мог толком определить, подталкивало его так поступить.
На этот раз Гиммлеру было очень плохо. А чем хуже ему было, тем сильнее было на него влияние Керстена. И когда Керстен напомнил ему, что, несмотря на его пророчества, Германии не удалось избежать широкомасштабных военных действий, он начал искать что-то вроде оправданий: Гитлер сделал все, чтобы избежать расширения конфликта. Но Англия и Франция знать ничего не хотели. Главную ошибку совершил Риббентроп. Всего за час до того, как Англия объявила о вступлении в войну, он еще повторял, что они не посмеют.
Через неделю благодаря лечению Керстена Гиммлеру стало лучше. К нему вернулась былая уверенность.
— Война с Англией и Францией нас не пугает. Мы даже довольны. Эти две страны должны быть уничтожены.
И когда лечение было закончено и Керстен предупредил Гиммлера, что до Рождества в Германию больше не вернется (праздники они обычно проводили в Хартцвальде), Гиммлер заявил:
— К Рождеству все закончится. В Новый год будете праздновать мир. Это совершенно точно, Гитлер мне так сказал.
Перед тем как уехать из Берлина, Керстен исполнил один свой замысел. Он и сам не до конца понимал, как это пришло ему в голову, но ему стало совершенно ясно, что это была истинная причина его поездки: он пошел в представительство Финляндии.
Он стал считать эту страну своей, когда ему не было и двадцати лет. Он сражался за ее независимость. Он был офицером запаса. Он очень ее любил.
 
Когда Керстен пришел к финским дипломатам, с которыми был хорошо знаком, он рассказал им во всех подробностях о своих встречах с Гиммлером и о том, как рейхсфюрер во время лечения приступов болезни в присутствии доктора рассказывает о политических и военных секретах с откровенностью, в которую трудно поверить.
После этого Керстен рассказал о муках совести, которые испытывает он сам, продолжая в разгар войны лечить шефа СС и гестапо.
— Не сомневайтесь ни секунды, — ответили ему. — Вы должны лечить Гиммлера больше и лучше, чем когда-либо. Вы должны беречь и приумножать это невероятное доверие. И нам помогать — информировать. Это крайне важно.
Керстен обещал сделать все возможное.
Он и сам был поражен — он сам, который любил свою уютную частную жизнь, чье безразличие и полное отсутствие интереса к общественным делам вошли в поговорку среди его друзей, — и теперь он согласился играть роль в политической игре. И какой игре! Но он не мог ничего с этим поделать. Как невозможно было промолчать, когда Гиммлер оскорблял самые лучшие человеческие чувства, так же было необходимо послужить своей стране в это страшное время.
Думая об этом, Керстен не испытывал ни гордости, ни удовлетворения. Он был просто честным и порядочным буржуа. И теперь примирился, помимо своей воли, с последствиями своей порядочности.
Замыкаться в своей скорлупе и защищать свою жизнь от яростных порывов ветра, сотрясавших Европу, становилось все труднее.
11
Двадцатого декабря Керстен отвез свою семью в Хартцвальде.
Проезжая через Берлин, он позвонил Гиммлеру, но с ним не встретился. Гиммлер в лечении не нуждался.
На Рождество и на Новый год война с союзниками еще продолжалась, несмотря на все пророчества рейхсфюрера. К этому добавилась еще одна новость, глубоко взволновавшая Керстена, — между Россией и Финляндией вспыхнула война[19].
Чтобы помочь своей стране в этой фантастически неравной борьбе, Керстен делал все, что было в человеческих силах. В Голландии он добывал деньги. В Англии — меха, во Франции — медикаменты и оборудование для полевых госпиталей. В Италии — благодаря своему бывшему пациенту графу Чиано[20] — оружие и самолеты. Только из Германии он не мог ничего раздобыть. Договор между Гитлером и Сталиным, подписанный за несколько дней до начала войны[21], обязывал Третий рейх сохранять благосклонный нейтралитет по отношению к России.
Приехав в Хартцвальде, доктор постарался забыть все тревоги и волнения. Умение внутренне сконцентрироваться ему очень помогло.
Помогало и само поместье. На этих обширных землях, где росли густые леса и текли ручьи, защитная скорлупа образовывалась легко. Какое ощущение безопасности, какой покой здесь, на этой земле, в этом доме, построенном и обставленном Керстеном по своему собственному вкусу! Какое непреходящее удовольствие — неторопливо гулять по аллеям и полянам, опираясь на толстую палку из яблоневого дерева, или ехать мимо столетних деревьев в двухколесной повозке, запряженной спокойной лошадкой. Как хорошо было в Хартцвальде размышлять, мечтать, есть и спать.
Что же касается жены доктора, то для нее поместье тоже было местом, которое она предпочитала всем прочим. Она со страстью занималась конюшней и птичьим двором, а также, будучи опытной наездницей, вдоволь каталась верхом на породистых лошадях из конюшни.
Кроме того, с осени в Хартцвальде жил самый дорогой сердцу Керстена гость — его отец. Согласно одному из пунктов договора между Гитлером и Сталиным Балтийские государства отходили России. Так же как это сделала царская Россия в 1914 году, Советы массово депортировали местных жителей в Сибирь и Среднюю Азию[22]. Но этническим немцам было разрешено уехать в страну их происхождения — и Фредерик Керстен нашел приют в имении своего сына.