Все мои птицы
В углу на стуле, укрывшись юпитеркой, спала мама. Над её головой светились цифры электронных часов. 23:59 сменилось на 00:00, и где-то за стеной сначала тоненько, а потом уверенно и хором закричали: ура.
Кошка Ума сидела на полу прямо напротив Алика и смотрела на него с нескрываемым любопытством. Наверное, приняла за огромную нелепую рыбу.
Алик помахал ей рукой.
Симаргл
Они отъехали от детского сада на дюжину кварталов и уже нырнули в тоннель, когда Чагин понял, что вместо Инки забрал чужую девочку.
Сначала он не думал об Инке вовсе: нянечка выдала ему ребёнка, Чагин ребёнка принял, усадил в машину, пристегнул. Мелькнула мысль, что пора проредить личный состав игрушек на заднем сиденье.
Мелькнула и исчезла незамеченной, потому что голова Чагина была по самую макушку заполнена мыслями другими – вязкими и тревожными. Нельзя было сказать даже, что Чагин их думал, – он был так плох, что это мысли думали его, вертя им во все стороны в свете допросной лампы.
Вчера всё пошло не так. Чагин смотрел на свои чуть подрагивающие пальцы, вспоминая трафаретные школьные истории о крипте и кривой дорожке. А ведь мог отказаться, шептало ему изнутри головы. И Чагин покорно и очень живо представлял себе, как они с Вольцем сидят у барной стойки, Чагин медленно тянет красный эль, а когда Вольц спрашивает: может, по крипте? – Чагин смотрит на него иронически и говорит: ну что за детство, Вольц?
Но Вольц Чагину был нужен. Вольцу не были подвластны стихии, он не двигал континенты, но был он той самой песчинкой, которая остановит весь механизм чагинского проекта, попади такая песчинка в неудачное место. С точки зрения Вольца, место, понятно, было удачным. Его, Вольца, стратегия успеха строилась именно на этом: оказаться у рельсов, по которым несутся чужие идеи; стоять, слегка накренясь, – как бы случайно, но так, чтобы всякий разумный человек понимал суть угрозы, – и ждать. С такими людьми, как Вольц, никогда не ясно, из чего они сделаны и чем закончится столкновение, а потому все предпочитают этих столкновений избегать.
Чагин посоветовался с людьми, и люди рассказали ему, как поступить. Слово «умаслить» Чагин не любил, было в нём что-то прогоркло-сливочное; но на редкость удачно подходило слово «устаканить». За два часа в рандомной «Нерпе» Вольц устаканился изрядно, и Чагин почти не сомневался, что вопрос решён. Но это самое мерзенькое «почти» выглядывало из бледных глаз Вольца, когда тот вроде бы искренне хвалил чагинские схемы и козодоем заливался на тему их актуальности и редчайшей государственной значимости. «Почти» ухмылялось из вольцевского вопроса о крипте.
Да, нужно было отказаться. В конце концов, и на Вольца найдётся управа, и даже это самое предложение, эту крипту, следовало запомнить, запротоколировать мысленно и употребить иным способом – упомянуть, где нужно, вписать, поставить галочку, заверить. И тогда Чагинский поезд размазал бы Вольца по рельсам, ко всеобщему одобрению, и стало бы ясно, что сделан Вольц вовсе не из бетона.
Но Чагину всегда не хватало чего-то важного, какого-то стержня, который есть, кажется, во всяком человеке, кроме него. Даже в Инке такой стержень был; Чагин вспомнил вдруг, как в ответ на предложенную им порцию мороженого, лишнюю, сверх нормы, дочь посмотрела серьёзно и сказала: лучше поговорим о собаке. Она никогда не клянчила, не было у неё такой привычки, но как-то так ловко вворачивала эту собаку, что даже тупому Чагину становилось ясно, что мороженым не обойдёшься. Инка не понимала пока, отчего собаку никак нельзя. Чагин надеялся, что ей и не придётся этого понимать. Надеялся, что однажды – очень скоро – всё изменится и в ответ на очередной её вопрос он широко улыбнётся и скажет: Инка, а давай. Давай заведём собаку.
Где только они находят этих собак? Вроде бы отовсюду их выпололи: ни книги, ни фильма, ни рисунка. Старый обучающий ролик про сим-архитектуру, где в главной роли выступал смешной пёс, давно заменили на что-то куда менее персонажное. После редизайна силуэт пса исчез даже с логотипа «Симаргла», остались только крылья, и всё равно дети продолжали откуда-то узнавать о собаках.
По служебным каналам Чагин внимательно следил за грандиозной работой дочерних лабораторий «Симаргла». Но никаких официальных релизов ещё не было, а сигналы об успехах собачьего направления были пока противоречивыми, так что Инке знать об этом совершенно не следовало. Пусть даже сам Чагин был настолько уверен в успехе, что придумал и взялся продвигать тот самый свой проект, на пути которого встал Вольц.
Вспоминать о Вольце совсем не хотелось, а мысли о дочке щекотали затылок приятным теплом.
Чагин подумал вдруг: как хорошо, что есть Инка. Когда дочь оказывалась рядом, его наполняла щемящая нежность, распирала изнутри, вытесняя всё временное и суетное. Чагин иногда с лёгким стыдом отмечал, что это его личное чувство, пожалуй, ярче и светлее единения. Может, дело было в том, что единение принадлежало всем сразу, а значит – никому. А Инка – была только его. Ещё немного – жены, да и родители изредка претендовали на внучку, но и Чагин, и Инка понимали: она папина дочка.
Чагин вспомнил обо всём этом и едва не рассмеялся: зачем же он мучается, когда вот сидит его маленький утешитель и весь смысл его жизни; просто вспомни о ней – и всё встанет на свои места. К чёрту и крипту, и стыдную ночь, и тем более Вольца. Вот же она – Инка.
Именно в этот момент Чагин понял, что ребёнок, сидевший позади него, Инкой не был.
Чагин едва не упустил руль, но автомат перехватил управление. Мигнули тревожные оранжевые огоньки, электронный женский голос укоризненно попросил быть внимательнее, машина плавно ушла вправо, а слева замелькали, сигналя, другие автомобили.
Чагин сжал руль побелевшими пальцами и припарковался у аварийной обочины. Несколько секунд он смотрел, как покачивается картонный ароматизатор в виде двух крыльев с надписью в пустоте между ними «Симаргл. Всегда едины».
Обернулся.
– Инка?
Девочка мрачно молчала, но Чагину и так было ясно: это не его дочь.
На первый взгляд – то же румяное лицо, те же фирменные стальные глаза. Из-под шапочки выбился светлый локон. И шапочка знакомая – с заячьими ушами, но ведь у них у всех такие или очень похожие.
Не говоря уже о румянце, глазах и локонах. Это с возрастом люди приобретают собственные черты, а дети, особенно сим-дети, всегда на одно лицо. Если, конечно, не случилось какой-нибудь беды, которая оставила на ребёнке ясную отметину.
На этой девочке никаких отметин не было, но было в ней что-то катастрофически неправильное и даже зловещее. Стальные глаза смотрели слишком серьёзно, в их блеске Чагину чудились взрослые вопросы. Очень похожая на Инку девочка Инкой не была. Анканни, мать его, валли.
Чагин почувствовал себя неловко перед этой чужой девочкой. Он попытался вспомнить, есть ли у него конфеты, и тотчас одёрнул себя: похитил чужого ребёнка и собрался кормить конфетами. Вот молодец.
Потом он с ужасом подумал, что где-то там осталась Инка. И точно так же она сидит в чужой машине. Но отчего так невнимателен тот, второй? Неужели тоже полночи накидывался криптой?
Мысли заметались в свете фар проносившихся по тоннелю машин. И одно было хорошо: как-то улеглись, успокоились похмельная тревога и стыд. По сравнению с чужим ребёнком в машине вчерашнее происшествие казалось обыденной нелепостью. Чагин с некоторым опережающим облегчением представил, что и история с чужим ребёнком тоже скоро отойдёт в прошлое, поблекнет и покажется смешной. Тотчас вообразил сцену из шпионского кино: две машины на мосту, из каждой выходит по ребёнку – девочки в красных, с ушами, шапках, надвинутых на глаза. Туман стелется у их ног, на той стороне моста старомодно, по-киношному, курит незнакомый силуэт, а Чагин держит наготове плюшевого медведя.
Чагин хихикнул, но тотчас поймал в зеркале испуганный взгляд девочки.
Навалилась усталость, Чагин представил, как будет сейчас звонить, заискивать – сначала с автоответчиком, потом с нудной тёткой из поддержки детсада, а потом, верно, и с родителями этой девочки. Даже думать об этом было невыносимо.