Варяго-Русский вопрос в историографии

Как заметил в 1876 г. И.Е.Забелин, верные мысли антинорманистов «не угасали; они нарождались сами собой; но, к сожалению, не на их стороне была наука или лучше сказать общее мнение ученых людей, которым, конечно, гораздо легче было повторять шлецеровские зады, чем копаться в новых источниках. Для утверждения о норманстве варягов и о великом влиянии на нашу жизнь варягов не требовалось никакого самостоятельного знания и труда. Достаточно было только крепче держаться за Шлецера и приводить уже обработанные, готовые доказательства из его же сочинений»[170]. Также и «ломоносововедом», точнее ломоносовофобом быть очень просто - просто надо «крепче держаться за Шлецера», а уж этот компас укажет, куда идти. И этой «верной дорогой», нисколько не выбиваясь из глубоко протоптанной колеи, уверенно шагают ниспровергатели Ломоносова-историка, в том числе и «ломоносововеды»-неисторики.
Так, например, кандидат технических наук Э.П. Карпеев, специалист по осевым компрессорам корабельных газотурбинных установок, ощущая себя профессионалом в варяжском вопросе и исторических идеях Ломоносова лишь по причине своих норманистских взглядов, да еще того факта, что в советские годы был поставлен во главе музея нашего гения, весьма знакомо и с характерной для норманистов бесцеремонностью говорил в 1996-1997 гг., ведя речь на темы «Г.З. Байер у истоков норманской проблемы» и «Ломоносов», что варяжский вопрос возник в области «не антирусской политики, выразителем которой выставляется Байер, а скорее, амбициозно-национальной, пламенным выразителем которой был Ломоносов», что «Ломоносов, буквально взбешенный тем, что Миллер некритически воспринял летописную легенду о призвании варягов, кинулся в бой за честь русского народа», и что благодаря обсуждению этой речи «Ломоносов погрузился в изучение отечественной истории...». Не забыл он напомнить в соответствующем ключе, что Ломоносов почти год пробыл под домашним арестом, т. к. «в пьяном виде пообещал немцу-академику "начистить" зубы, а кроме того, ходил в помещении Академии в шляпе и показывал младшим служащим кукиш», но после этого «кончилась пора юношеских безумств...». Тогда же этот, как его именуют, «историк науки», отрицая за Байером титул основателя норманизма, сказал, что «с большим правом можно передать эту честь "преподобному Нестору"», в летописи которого «варяги впервые упоминаются в числе строителей Русского государства».
В 1999 г. Карпеев подчеркнул в своем издании «Ломоносов. Краткий энциклопедический словарь», что когда октябре 1748 г. а Миллер был обвинен в недозволенной переписке с Делилем, то Ломоносов «без колебаний согласился» произвести у него обыск, что «основным побуждением к занятиям историей у профессора химии» Ломоносова «было сильнейшим образом задетое диссертацией Г.Ф.Миллера» (которую тот якобы «готовил» в 1748 г.) «его патриотическое чувство... Таким образом, Л. начал занятия историей не как историк-профессионал, а как русский патриот, поэтому и задачи, которые он ставил перед собой, были патриотическими...», тогда как в Миллере автор видит «первого российского профессионального ученого-историка», что Ломоносов вообще, «не рассуждая, кидался в "бой" со всеми, кто не соглашался с ним, особенно в вопросах, которые Л. считал принципиально важными». А в создаваемый «психологический портрет» Ломоносова Карпеев добавил - у норманистских же фантазий нет пределов - такой «изящный» мазок в стиле Шлецера и Белинского, что во время учебы в Славяно-греко-латинской академии ему приходилось жить «в углах, с дворовыми людьми, с которыми тоже не могло быть общих интересов, кроме, пожалуй, исподволь приобретенной под их влиянием склонности к "зеленому змию"»[171].
В той же развязной норманистской манере «размышлял» о Ломоносове в 1999 г. и доктор геолого-минералогических наук С.И. Романовский. И этот специалист по процессам терригенного седиментогенеза сумел сразу же разобраться в историческом наследии Ломоносова, лишь только прочитав статью А.Б.Каменского 1991 г. и две страницы из его «Под сению Екатерины...». И о том, какой разговор поведет о Ломоносове вдруг вставший на тропу истории России и ее историографии геолог в разделе «Ломоносовские корни русской науки» монографии «Наука под гнетом российской истории», становится ясно с первых строк, где решительно говорится, чтобы сразу же было понятно, насколько он, как известный басенный персонаж, «силен» и «крут» и насколько он не боится резать любые «правды-матки» в глаза, что «фанаберия в крови у русского человека», что русским характерна «коллективная мания величия», «общенародная спесь», которую связывают «через русскую идею с некоей национальной исключительностью», что «наша державная спесь», посредством возвеличивания Ломоносова в послевоенное время, «вновь была вознесена на недосягаемую высоту».
 
И знаток одной из стадий в истории осадочных горных пород Романовский, борец с «демагогическим псевдопатриотизмом» советского «ломоносоведения» (так в тексте!), по его словам, «непредвзято» и «без ненужной патриотической восторженности» ставит историку Ломоносову жирный «неуд», причем в этой оценке даже при самом большом старании не найти никаких отличий от той оценки, что была выставлена ему Шлецером и другими профессиональными-«ломоносововедами». И этот «неуд» Ломоносову был поставлен не только как историку, но и как ученому вообще (как тут не вспомнить слова Шлецера, что Ломоносов во всех науках «остался посредственностью...»).
Ибо, нешуточно разойдясь, свергал Романовский с пьедестала «заносчивого и самолюбивого» Ломоносова с его «неудобоваримым нравом», лишь «невспаханное поле русской науки того времени дало возможность Ломоносову стать первым разработчиком многих проблем физики, химии, геологии. Он и остался первым, но только в нашей национальной науке. К тому же у него не было ни учеников, ни научной школы, чтобы обеспечивало бы преемственность и гарантировало уважение к имени зачинателя», что «самое основное в научном феномене Ломоносова» состоит в том, что он, больше размышляя, чем экспериментируя, «не столько доводил до конца разрабатывавшиеся им вопросы, сколько высказывал смелые сравнения, многое "угадывал" и предвидел...» (но при этом восхищается, как Ломоносов «без полевых исследований, без всякой фактической базы» сумел «поразительно точно схватить самое сложное, что есть в геологической науке, - технологию познания геологического прошлого»), что ему покровительствовали могущественные государственные сановники, которым он «охотно» писал оды «по любому, даже весьма ничтожному, но все же заметному поводу...», что своими хвалебными одами царствующим особам он убивал «двух зайцев: и монархам льстил и идеи свои доносил на самый верх», а такой «солидный тыл» позволил ему «без оглядки (что он всегда и делал) ринуться на наведение порядка в Академии наук в его, Ломоносова, понимании», и что в борьбе с немцами он подчеркивал «принадлежность к русской нации по своему происхождению».
Дополнительно автор говорит, продолжая с увлечением рисовать по примеру Шлецера, хотя его и не читывал, - но каково родство душ! - довольно неприглядный портрет своего великого соотечественника, об «изворотливом уме», «властном характере», «хитрости» и «напоре» Ломоносова, без чего он не мог бы сделать академической карьеры, что он «позволял себе многое, вовсе не совместимое с его учеными занятиями... Он мог, к примеру, явится на заседание Академии наук "в сильном подпитии", мог затеять драку в стенах Академии, мог оскорбить и унизить человека», «не прощал никаких разногласий - ни административных, ни научных. Вступать в спор с Ломоносовым означало одно - в его лице ты становился его личным врагом», что он добивался «учреждения (понятное дело, "под себя") должности вице-президента Академии. Но это ему все же не удалось», что как «недостойно» Тредиаковский и Ломоносов 28 января 1748 г. провели обыск на квартире Миллера (но данное событие вообще-то состоялось много месяцев спустя - 19 октября), только заподозренного в переписке со знаменитым астроном Делилем, более 20 лет отдавшим становлению российской науки, но теперь представленным «чуть ли не врагом Петербургской Академии наук...».