И тысячу лет спустя. Ладожская княжна (СИ)
— Ты должна попробовать, Марина, — она звучала все также отстраненно, продолжая свои бредни, словно вовсе не слышала меня. — Возьми эту монету и войди в воду.
— Хватит!!! Хватит!!! Боже!
Она подошла ближе, и я оттолкнула ее, сделала шаг назад, готовясь к очередной пощечине, но мать только протянула руку еще раз со сверкающим дирхамом на ладони.
— Возьми монету и войди в воду, — она была словно в трансе.
— Хватит!!! Замолчи! — я со всей злостью, что поднялась в моей груди волной, ударила ее по руке, и дирхам упал на землю; я попятилась, готовясь бежать.
Мать медленно наклонилась, чтобы поднять монетку, а затем вдруг схватила меня за руку и потащила за собой к воде.
— Отпусти! Отпусти!
— Думай о том, кого любишь, — говорила она, сжимая мое запястье сильнее.
Я сопротивлялась, но моя мать была невероятно сильной женщиной, и управиться с тринадцатилетней хрупкой девчушкой на грани анорексии ей было проще простого. Я оказалась по пояс в воде, и тогда мама вдруг схватила меня за плечи и потянула ко дну. Я не помню, как долго я была внутри, брыкалась, задыхалась, толкалась, цеплялась за нее. С тех пор я боялась воды больше, чем собственной матери. Я потеряла сознание не то от страха, не то от недостатка кислорода, и очнулась уж дома в постели, с которой не вставала еще две недели — у меня случилась ангина, и моя мать отказывалась звонить в скорую (у меня самой не было телефона), но только отпаивала меня отвратительными травами, от которых меня рвало, и я к тому же в будущем заработала язву желудка. Тогда-то она и открыла мне свою тайну, изрядно меня помучив. Я лежала в горячке и в бреду. Именно это показалось ей самым подходящим моментом, чтобы добить меня окончательно.
— Твой отец мертв уже как двенадцать веков, — начала она как-то, присев на край кровати.
— Пожалуйста… не надо… просто вызови скорую… мама… — прошептала я, утирая слезы. Мне хотелось выть волком. Я была истощена.
— Через двенадцать лет… Когда тебе будет двадцать пять… Ты увидишь все сама.
— Мама… хватит… ты пугаешь меня.
— Через двенадцать лет я войду в ту же самую реку… и окажусь в девятом веке… где буду беременна тобой… но что-то… пошло не так… что-то пошло не так… вода отнесла меня в Ирландию, к моим родителям, когда я так была близка к своему счастью… Мы плыли тогда с Райаном домой… чтобы, наконец, начать жить свою жизнь… Больше я не смогла вернуться… и родила тебя в 96-м. Ты увидишь все сама. Ты поверишь мне. Мирослава еще в Лимерике, и пока рано. Она должна начать писать. Я должна начать писать.
Она повернулась ко мне, и в ее глазах блестели слезы. Прежняя ненависть к матери сменилась страхом. Безграничным жутким страхом. Моя мать лишилась разума. И мне, тринадцатилетнему подростку, некуда было бежать, не у кого было просить помощи. Обратиться в органы опеки и оказаться в приюте было худшим вариантом.
— Уж лучше пусть она меня когда-нибудь утопит и покончит с моими страданиями, — подумалось мне тогда. — А пока нужно дожить до сентября…
— Тогда не задавай мне больше вопросов, на которые не хочешь знать ответов, — она будто прочитала мои мысли, а затем встала с кровати и вышла из дома.
В тот день мама все же вызвала мне скорую, одолжив телефон у соседей, и я пролежала на больничной койке еще неделю. Она меня навещала каждый день, и впервые я не была этому рада. Я хотела остаться одна. Хотела, чтобы она держалась от меня подальше. Я желала ей смерти неосознанно так сильно, что все следующие годы винила себя в том, что она заболела. Мне было двадцать два, когда мать сообщила мне, что у нее рак. Я уже жила отдельно, и поскольку ничего не умела и так и не поступила в высшее учебное заведение, решила зарабатывать на жизнь самым простым и унизительным для меня способом. Я… гадала на картах, как когда-то моя мать. Честности ради, я не верю во все эти магические вещи, но несчастливые женщины так охотно платят, чтобы услышать из твоих уст хоть что-то обнадеживающее. С детства я видела, как моя мама ловко читала карты и раскладывала их на столе, и потому я сама обучилась этим трюкам достаточно быстро. Хорошая гадалка — это не больше, чем хороший психолог. Зарплаты мне хватало, чтобы кормить себя и снимать комнату в коммунальной квартире. В удачные месяцы мне даже удавалось откладывать. Я копила деньги на то, чтобы стать свободной, уехать домой. Я записалась на курсы по английскому, а ирландский паспорт у меня уже был, потому как я родилась в Лимерике. Все складывалось лучше, чем я могла себе представить. Пока моя мать не заболела.
В тот день, когда она призналась мне, я решила выслушать ее, дать ей говорить столько, сколько она может, чтобы очистить свою совесть, уехать со спокойной душой. Она рассказала мне все.
— Что говорят врачи?
— У меня начальная стадия… по-женски. Даст Бог, я смогу дожить до того, как…
— Как Мирослава приедет сюда? — закончила я, покачав головой, потому как слышала эту историю тысячи раз.
— Только об этом я и молюсь. Я знаю, как ты ненавидишь меня, Марина, и ты имеешь на это право. Я понимаю. И если ты только ждешь моей кончины, думай о себе. Если я не войду в воду через три года… ты не родишься, Марина. Тебя не будет.
— Быть может, это и к лучшему, — грустно усмехнулась я и встретилась с обеспокоенным взглядом матери. В ее глазах совсем угас огонь. Я видела, как она умирала, но еще больше было заметно, как боится она своей смерти.
— Ты можешь помочь мне? Можешь принести мне тех грибов? — она вновь просила меня идти в лес, чтобы потом находиться в трансе часами, пускать слюни и пугать меня еще больше.
После моего окончательного переезда в Петербург, мы почти не виделись и стали совсем чужими. Она все также шила, гадала и занималась знахарством, но больше не ходила к реке. Я пошла своей дорогой. Готовилась к переезду и пыталась набрать хоть немного веса. Отношения с едой никак не складывались, и мой желудок не мог переварить ни одной крошки хлеба. Впрочем как и я. Не переваривала ни саму себя, ни свою мать, ни свою жизнь, так тесно переплетенную с ее. Потому моя кожа была так бледна, а я носила мешковатую одежду.
— Мирослава — наша последняя надежда, — прошептала она и утерла слезы, улыбнулась. — Она еще совсем невинна, полна жизни и любви. Ох, если бы я могла исправить хоть что-то… Я сама себя же и погубила… А если бы не сделала этого… Этот чертов порочный круг. Все детство я проплакала, когда меня покинула нянечка… покинула ты, — она посмотрела на меня и поджала губы. — Я скучала по тебе… я действительно скучала. А видишь, как получается…
— Ты сделала это с собой сама… — закончила я, и мое сердце сжалось. На мгновение мне стало жаль ее.
— Быть может, что-то еще можно исправить? Быть может, есть второй шанс? Мирослава должна войти в воду. Она должна обрести любовь. И я бы отдала все, чтобы она не стала… мной. Но я не знаю как, Марина…
— Кто мой отец?.. Тот, которого она полюбила? Мой отец? Он ждал меня? Это тот Райан, о котором ты всегда говоришь?
Она помолчала, натянула рукава на ладони, а затем, собравшись с мыслями, продолжила.
— Пообещай мне, если меня не станет раньше… Ты остановишь Мирославу… На этот раз она должна сделать все иначе.
Я вздохнула. Если это было ее последним желанием, я должна была дать слово.
— Обещаю.
— Есть еще кое-что. Пес Мирославы. Не дай ему переместиться вместе с ней. На его ошейнике будет дирхам. Она должна снять его. А если не получится… Хм… Бруни однажды пропал, и мне тогда казалось, он смог вернуться назад… подожди его… и отдай Александру, моему мужу. Не дай и ему погибнуть по моей вине, Марина. Пусть хоть у кого-то будет счастливый конец.
* * *— Я устала, — Марина села на кровь рядом с Марком и провела руками по волосам, зачесывая их назад.
Следователь все это время сидел молча. Он хотел, было, обнять Марину, но не решился, и тогда она вдруг сама легла к нему на колени и свернулась в клубок.