Игры с огнем (СИ)

Какой сейчас год? Март 1931-го. До большого террора еще несколько лет. Массовые репрессии против партийной верхушки начнутся только после убийства Кирова в декабре 1934 года. Пока репрессивный аппарат не работает на полную мощность.
Орджоникидзе жив и обладает значительным влиянием. В отличие от многих других членов Политбюро, он действительно заботится о промышленности, ценит эффективных руководителей. К тому же, он лично подписал создание Специального управления под моим руководством.
  
Климов, Ларионов, Громов… кто еще будет в следственной группе? В этот период ОГПУ и НКВД часто конкурировали между собой. Разные подразделения имели разные интересы. Эту межведомственную борьбу можно использовать.
Я сел на нары, размышляя о стратегии. Прямолинейное отрицание всех обвинений бесперспективно. Нужен другой подход.
Первое — любой ценой избегать признания. Подписание «чистосердечного признания» — верный путь к расстрелу. Система работает так: сначала признание, потом расстрел.
Второе — не называть ни одного имени, не давать материал для новых арестов. Иначе маховик репрессий раскрутится еще сильнее.
Третье — использовать преимущества моего положения. У меня есть поддержка военных, заинтересованных в поставках специальной стали и топлива. У меня есть научный авторитет академиков и одобрение Орджоникидзе.
Четвертое — внести разлад в работу следственной группы. Моя цель — не просто противостоять допросам, а заставить следователей усомниться в своей версии, в материалах Студенцова, в целесообразности моего преследования.
Мысли прервал лязг замка. Дверь открылась, и в камеру вошел молодой охранник с кружкой воды и куском хлеба.
— На, выпей, — буркнул он, ставя кружку на пол. — Положено.
Затем он резко выпрямился и, сделав шаг назад, добавил громко:
— Не растягивай, через пять минут заберу кружку.
Дверь захлопнулась. Я медленно пил воду.
Нельзя просто ждать спасения извне. Нужно активно действовать здесь, изнутри. Разрушить обвинение изнутри, посеять сомнения, превратить гонителя в союзника.
Я вспомнил один из учебников по психологии переговоров, который изучал в бизнес-школе XXI века. Метод «противопоставления интересов».
Суть его в том, чтобы выявить истинные интересы оппонента и противопоставить их интересам его союзников. Нужно найти то, что важно для конкретного следователя, и использовать это.
В голове постепенно формировался план. На следующем допросе я должен перейти от обороны к наступлению. Но не через придуманные «сверхспособности», а через шахматную игру на противоречиях системы.
Для начала нужно собрать информацию о следователях. Какую школу окончил Климов? Кто его начальник? Какие у него амбиции? На ком из вышестоящих он ориентируется? Все эти детали могут оказаться полезными.
Затем — внести сомнения в его уверенность. Не через отрицание, а через полупризнания.
Сместить акцент с моей вины на ценность моих знаний и достижений для промышленности страны. Заставить его задуматься о геополитических последствиях срыва нефтяной программы.
И наконец создать ситуацию, в которой дальнейшее преследование будет выглядеть не как служебное рвение, а как саботаж оборонной промышленности.
Я улыбнулся своим мыслям. План рискованный, требует тонкой игры, но другого выхода я не видел.
  
Глава 13
 
Тактический ход
 
Следующий день начался с очередного допроса. На этот раз в кабинете сидел уже знакомый мне Григорьев.
Тот самый худощавый мужчина в штатском, с аккуратной бородкой и внимательными глазами за стеклами пенсне. Рядом с ним находился Климов, листал какие-то бумаги.
— Садитесь, гражданин Краснов, — сухо произнес Григорьев. — Продолжим нашу беседу.
Я опустился на жесткий стул, внутренне готовый к исполнению моего плана. Посеять сомнения, столкнуть интересы следователей, внести разлад в их действия.
— Товарищ Григорьев, — начал я, обращаясь именно к нему, намеренно используя слово «товарищ» вместо «гражданин», — перед продолжением допроса я хотел бы прояснить некоторые моменты.
Григорьев слегка приподнял бровь, но ничего не сказал.
— Недавно вы получили документы от товарища Студенцова, — продолжил я. — Но задумывались ли вы, почему материалы переданы именно сейчас, сразу после решения комиссии ВСНХ?
Климов резко поднял голову от бумаг:
— Вопросы здесь задаем мы, гражданин Краснов.
Я проигнорировал его, продолжая смотреть на Григорьева.
— Комиссия под председательством Орджоникидзе только что преобразовала мой промысел в Специальное управление. Студенцов требовал передачи промысла под контроль Главнефти и проиграл. И сразу после этого появляются якобы свидетельства о моих преступлениях. Не находите это странным?
Григорьев переглянулся с Климовым, но его лицо оставалось непроницаемым.
— Это чистая ведомственная интрига, — продолжил я. — Студенцов мстит за провал своих планов. Используя органы как инструмент.
— Достаточно, — резко оборвал меня Григорьев. — Мы не заинтересованы в ваших домыслах о мотивах других лиц. Нас интересуют конкретные факты вашей антисоветской деятельности.
Я попытался сменить тактику:
— Товарищ Григорьев, вы образованный человек. Наверняка понимаете ценность наших разработок для промышленности страны. Неужели срыв нефтяной программы сейчас, накануне непростых международных событий…
— Прекратите эти попытки манипуляции, — Григорьев устало протер глаза. — Они не сработают. Перейдем к фактам. Объясните происхождение этих документов.
Он выложил передо мной стопку бумаг. Технические чертежи инновационного нефтеперерабатывающего оборудования, которое мы разрабатывали.
— Откуда у вас проектная документация, идентичная разработкам американской компании Standard Oil? Разработкам, которые даже не были опубликованы?
Я почувствовал, как мой план рушится. Следователи оказались слишком опытными, чтобы поддаться на попытки столкнуть их интересы или посеять сомнения. Они методично следовали своей линии, не отвлекаясь на мои маневры.
Допрос продолжался еще несколько часов. Я пытался разными способами внести разлад в их работу.
Намекал на интриги внутри ОГПУ, упоминал возможные связи Студенцова с иностранными фирмами, акцентировал внимание на экономических последствиях срыва нефтяной программы. Но всякий раз натыкался на профессиональную стену.
К концу дня я понял, что моя тактика провалилась. Когда меня вели обратно в камеру, ощущение поражения давило тяжким грузом.
В тесной камере я опустился на нары, ощущая опустошенность и физическую усталость. Моя изощренная тактика психологических маневров, которую я считал беспроигрышной, разбилась о простую профессиональную выучку следователей ОГПУ.
Они видели подобные приемы сотни раз. Для них это часть рутины.
Наступала ночь. Третья на Лубянке.
Ситуация ухудшалась с каждым часом. Я услышал, как в соседней камере кого-то допрашивают прямо посреди ночи. Приглушенные крики, звуки ударов… Они переходили к активным методам воздействия.
Скоро дойдет очередь и до меня.
Рациональное мышление человека XXI века подсказывало: нужно кардинально менять стратегию. Взглянуть на ситуацию под другим углом.
Кто может вытащить меня отсюда? Кто обладает достаточным влиянием?
Орджоникидзе? Возможно, но сумеет ли он противостоять ОГПУ? Особенно если ему предъявят «доказательства» моей шпионской деятельности.
Мышкин и Рожков? Они наверняка пытаются помочь, но их возможности ограничены.
Военные? Заинтересованы в моих поставках, но вряд ли станут рисковать из-за одного человека.
Вывод напрашивался сам собой. Единственный человек, способный прекратить это дело одним словом — Сталин.
Только его приказ имеет абсолютный вес. Только его решение не подлежит обсуждению.
Но как до него добраться? Как преодолеть все барьеры огромного бюрократического аппарата, который создан именно для того, чтобы фильтровать информацию, поступающую наверх?