Стремнина
— Это вот тебе…
— Что такое?
— От мамы.
Только теперь Геля открыла глаза и увидела в свободной руке Арсения банку с вареньем, кажется, из черной смородины. Глаза у Гели тут же опять закрылись, а ресницы задрожали, забились, как мотыльки на освещенном стекле.
— Спасибо.
— Ешь на здоровье.
Геля вздохнула, отвернулась к стене. Спросила, мучаясь от стыда:
— Она все знает?
— Зачем ей знать? Это наше дело.
— Наше?
— Если хочешь, только мое.
— А помните, мы сидели на березе? — заговорила Геля, обернувшись к Морошке, и впервые посмотрела на него открытым и спокойным взглядом. — Помните, я хотела рассказать о себе? Вы не захотели слушать. И зря: все бы знали уже тогда.
— Узнал вот — и ладно.
— И опять не все…
Сердце Морошки отчего-то заколотилось так, словно он, не передыхая, поднялся на вершину большой горы. Боясь, что Геля услышит его удары, он слегка отстранился от нее и спросил с мягкой, чуть укоризненной улыбкой:
— Да что же я еще-то не знаю?
— А то, как я стала его женой.
— Да зачем мне это?
— Это надо знать, надо…
Что заставляло Гелю до конца, начистоту открыться перед Морошкой? Трудно сказать. Все, что угодно, но только не желание снискать какое-то оправдание своей легкомысленности. И даже не желание оправдать свою ненависть к Белявскому, и даже не желание восстановить против него Арсения Морошку…
— Пока я не расскажу все, я не буду спокойна, — продолжала она, поднимаясь на локоть. — Я должна все рассказать, хотя это и гадко.
Арсения будто ослепило вспышкой нестерпимо резкого света. Он порывисто спрятал лицо в широких, огрубелых ладонях и закричал, что есть силы, но так глухо, про себя, что его крик могла расслышать только Геля:
— Не надо!.. Не надо!..
Несомненно, он догадался, что случилось с нею до появления на Буйной. Она испугалась того, что наделала, и еще сильнее того, что должно теперь быть. И непослушными, дрожащими руками торопливо укрылась с головой одеялом…
— Ты отдохни, отдохни, — сказал ей Морошка.
Она не знала, что сделала с Арсением Морошкой, да еще в тот момент, когда душа его и без того была переполнена горем, а самообладание — на пределе.
Он долго бродил по берегу, побывал на брандвахте и других судах, — никому не говоря ни слова, все искал и искал Бориса Белявского. Но тот как в воду канул, хотя всем известно было, что он пока на Буйной. Арсений не знал, зачем ищет Белявского и что будет делать, если его найдет. Он безвольно подчинялся глубокой, но неосознанной душевной потребности, настойчивым толчкам какой-то темной, незнакомой силы.
Кажется, были уже сумерки, когда он вернулся ни с чем в прорабскую. Позабыв закрыть дверь на крюк, он лег в постель, укрылся двумя одеялами, курткой и шубой. Сильнейший озноб бил все его тело.
Потом он притих и увидел себя на знакомой тропе, проложенной вдоль берега Медвежьей. Сначала ему шагалось легко, ходко, но вскоре впереди показался лесной завал. Этот завал на Медвежьей появился несколько лет назад, после памятного свирепого урагана. Тогда в русло речушки, шумливой на перекатах, устланной чеканной галькой, просвечиваемой солнцем до дна даже в зеленоватых яминах, уложило с обоих берегов крест-накрест десятка три лиственниц, подпиравших кронами небо. Весной, в паводок, сюда нанесло множество лесин, сваленных ураганом в верховьях, и нагромоздило их высоко и причудливо.
Через несколько лет большой участок Медвежьей близ устья оказался под завалом, и не было никакой надежды, что у нее когда-либо хватит сил разгромить его и выбросить в Ангару. С годами высокая вода обломала на лесинах мелкие сучья и ошкурила их догола. Весь завал теперь можно принять за огромное кладбище слегка посеревших от времени, но не потерявших крепости костей гигантских чудовищ, обитавших на земле в давние времена. Но как же трудно пробираться сквозь его трущобы! Приходится без конца перелезать через огромные колодины, а там, где их нагромождено особенно много, искать какой-нибудь звериный лаз. Вдобавок здесь много валунов, и все они заросли мхами да плесенью, ноги с них срываются и вязнут в жидкой грязи. А тут еще густые заросли подлеска; продраться сквозь него не легче, чем сквозь многорядье колючей проволоки. Арсений уже выбивается из сил, задыхается от застойной таежной духоты. Ему кажется, что он вот-вот упадет. Но тут он видит перед собой большой куст красной смородины, сплошь увешанный длинными кистями ягод. Арсений начинает обдергивать кисти и полной горстью бросать ягоды в рот. Кислые, сочные, они быстро утоляют жажду и подкрепляют силы. Но что это? Весь воздух в таежных трущобах, все небо над ними становятся розовыми, как сок ягод смородины. Неужели зажигается вечерняя заря? А ведь не сделана еще и половина пути! Как же быть? Как быть? Ведь скоро, очень скоро все поглотит непроглядная таежная ночь! Надо идти, как ни трудно, и Морошка вновь бросается вперед — через гнилые колодины, замшелые валуны…
V
Открыв глаза, Арсений Морошка прежде всего удивился тому, что лежит на койке раздетым, хотя, судя по свету в прорабской, над Ангарой день в полном разгаре, да еще тому, что рядом сидит мать с усталым, но спокойным выражением милого старушечьего лица и протянутой над ним рукой, словно она сторожила его сон.
— Мама?! Ты здесь?!
— Не прыгай, не прыгай, — касаясь сухонькой рукой его груди, заговорила Анна Петровна. — Полежи-ка еще немного, полежи…
Но что же такое уложило его, никогда не знавшего никакой хвори, в постель, да еще в такое неурочное время? Арсений чувствовал лишь расслабленность во всем теле, от какой оно казалось свинцовым, но разве эта расслабленность и есть болезнь? Чудно! Решительно нигде никакой боли, ни в едином мускуле, а он лежит, как настоящий больной, и даже не в состоянии вспомнить, что свалило его с ног.
Прижимая руку матери к своей груди, он спросил:
— А что случилось со мною?
— Да ничего страшного, — нехотя ответила мать.
— А все же?
— Застудился, однако…
Перед мысленным взором Арсения пронеслись, словно вырвавшись из кромешной тьмы, картины несчастья на шивере. За несколько секунд он увидел все, что длилось от начала пожара на самосбросе до отправки Демида Назарыча в Железново. Правда, он не почувствовал взаимосвязи между этим несчастьем и своей болезнью, хотя и знал, что ему пришлось долго пробыть в холодной воде, но воспоминание его сильно встревожило.
Зорко наблюдая за сыном, Анна Петровна с горечью приметила, как на ее глазах изменилось бледное лицо Арсения. На нем даже появились морщинки, каких она никогда не замечала прежде. Это ее расстроило, и оттого она, должно быть, пояснила невпопад:
— Застудился — вот и горячка.
— Горячка?
— Да ты успокойся, это ведь я называю так, — спохватилась Анна Петровна. — Бывало, так и называли, когда человек весь в огне, — пояснила она с той виноватостью, с какой старые люди говорят обычно молодым о своей приверженности всяческой старине. — Твои ребята мне сказывали, всю ночь тебе тяжко было, метался, лопотал что попало. Только на зорьке затих и уснул. С утра-то уж Геля за тобой доглядывала.
И тут только память Морошки, все еще работавшая медленно и лениво, внезапно высветила из мрака Гелю на кровати, среди детских игрушек. Это воспоминание ударило болью, и Морошке невольно подумалось, что, может быть, именно этой болью и налито сейчас все его тело.
— Где же она?
— К реке ушла…
По тому, с какой ласковостью говорила мать о Геле, Арсений понял, что ей ничего неведомо о несчастной девчушке. «Как воды в рот набрали», — подумалось Морошке с благодарностью ко всем, даже длинноязыкой Сысоевне. Но сейчас же он вспомнил о Белявском: конечно же, этот способен на любую подлость. И Морошку, естественно, встревожило теперь появление матери на Буйной.
— Ты давно здесь? — спросил он осторожно.
— С утра, а теперь обед скоро, — живо ответила мать. — Еще вчерась вечером услыхала я о вашей беде. Так разве ж я усижу? Едва зорьки дождалась… — Заметив, что сын пытается заговорить, она затрясла над ним сухонькой рукой. — Ты молчи, молчи, я все знаю. Горе горькое, но ты, сынок, знай помалкивай: так любую беду легче пережить.