Стремнина
Да ведь и было чего бояться! Однажды, вскоре после приезда на Буйную, Геля уже была свидетельницей дикой пьянки, затеянной таежной вольницей, с гвалтом, с драками, с кровью. Теперь могла случиться новая безудержная и опасная гульба.
— Я пойду, — заспешил Арсений.
Взбудораженный, расстроенный, он даже позабыл второпях о том, что Геля хотела сказать ему что-то важное. Но Геля и не сказала бы ему сейчас ничего. Она понимала, что сейчас не время для ее признаний, и держалась так, чтобы ничем не напомнить Морошке о своем желании. Сузив глаза, она лишь воскликнула с ненавистью и горечью:
— Убить его мало!
— Ну-у! — подтвердил Арсений.
Геля видела, что волнение Морошки было безмерным…
— Идите, Арсений Иваныч, — сказала Геля. — Заряд-то, должно быть, готов…
Он кивнул ей, очевидно благодаря за поддержку, которую уловил в ее словах, и вышел из прорабской.
Геля видела в окно, что он на несколько секунд задержался у обрыва. Постоял с опущенной головой, будто что-то тягостно вспоминая, но так и не вспомнив, спустился к реке.
Как и на рассвете, сиверко пока лишь заигрывал с рекою. Хотя редкие, быстролетные тучки и не закрывали еще солнца, река все-таки потемнела и по всей ширине взъерошилась гребешками волн. Они еще не разбивались с налету о берег, а лишь молчаливо гнались одна за другой, но если на пути встречался камень, уже пытались окатывать его брызгами и пеной.
Хотя Арсений и не думал отступать от своего решения и готов был, как на лодке в бурю, пойти против любой волны, вернулся он на берег, в запретную зону, необычно хмурым и встревоженным.
Его ждали. Все взрывники думали, что он сейчас же поднимется на теплоход, чтобы выйти в реку с зарядом, а он присел на разбитый ящик и молча стиснул руки в замок, словно удерживая их от какого-то порыва. Никогда еще рабочие не видели своего прораба таким странным, как в эти минуты, — кажется, он огромным усилием воли сдерживал крик, запекшийся комом в его груди.
— Наговорился? — спросил его Кисляев. — Видать, до отвала?
— Слушайте… — едва-то справясь с собой, тягостно заговорил Морошка. — Велено прекратить все работы.
— Это еще что за новость?
— Нарушаем законы о труде.
— Надо же доделать!
— Делай, а не штурмуй.
— Но разве он не видит, какая погода? Разве не понимает, что значит потерять сейчас рабочий день?
— Не знаю.
— Ну, вот что, товарищ прораб! — заговорил Кисляев сердито, вероятно считая, что Морошка дрогнул-таки перед Родыгиным. — Мы хозяева своим словам. Сказано — зарублено. Мы вложили в это дело уже немало сил, оно наше кровное теперь, а кровные дела так не бросают. Если запретишь работать, мы прогоним тебя с берега, заупрямишься — свяжем, а прорезь доделаем. Явится Родыгин со своими законами — и его шуганем с шиверы. А прорезь доделаем, пока не совсем испортилась погода. Ну, а когда доделаем, пускай хоть под суд нас отдает. Он чем грозил, судом?
— Ну-у!
— Вот и пусть отдает!
— А ты здорово-то не напрашивайся, — отсоветовал Вася Подлужный, и вроде бы совершенно серьезно. — Ему раз плюнуть. Возьмет и отдаст.
— За что?
— А за энтузиазм.
— Брось зубы скалить!
Взрывники, стоявшие на спаровке, заговорили:
— Вот отыскался законник! Просто беда!
— Да мы не нуждаемся в его заботе!
— Давайте выходить. Чего время зря терять?
Но тут поднялся с колоды Игорь Мерцалов.
— А что вы орете? Что орете? — набросился он на взрывников, кричавших со спаровки. — Ррразорались! А орать тут и нечего. Василий Матвеевич совершенно прав. Прав, слышите? Вот тут Кисляев закатил речугу. Хоть в газете печатай. Вроде и верно — сплошной патриотизм. Ордена подавай. А какой же это патриотизм, если он идет против закона? Сказано, прекратить всякие штурмы? Сказано! Ну и прекращай!
— Понес! — крикнул Кисляев.
— Погляди, какими мы за десять дней стали, — сделав шаг вперед, продолжал Мерцалов. — Едва ноги таскаем. Ну и довольно! Раз незаконно — кончай! Кто их издает, законы? Советская власть. Что же выходит? Идти против власти? Идите, а мы не желаем! Мы советские гррраждане!
Толпа рабочих, негодующе зашумев на все голоса, бросилась со спаровки на берег.
— А мы кто? — выскакивая прямо на Мерцалова, закричал весь побагровевший Вася Подлужный. — А ну, скажи, черная душа?
— Идейные трудяги! — наглея и не отступая перед богатырем в тельняшке, с презрением выкрикнул в ответ Мерцалов. — А если точнее — несчастные…
Он не успел договорить, как оказался в ручищах Васи Подлужного. Встряхивая Мерцалова за грудки так, что лохматая голова его, того и гляди, отлетит прочь, бывший подводник в бешенстве заорал:
— А ну, доскажи, кто? Доскажи-и!
Но Мерцалов, даже и при всем желании, сейчас не мог бы этого сделать, а рабочие, стоявшие вокруг, не без оснований считали, что все недосказанное уже вылетело из его головы.
Совершенно непонятно было, как опомнился Вася Подлужный, едва его спины коснулась рука Арсения Морошки. Он даже не оглянулся, стало быть, и так догадался, кто удержал его, моментально утихомирился и даже, казалось, совсем по-свойски подмигнул Мерцалову, который растерянно ощупывал на своей куртке пуговицы.
— Хапнули — и хватит?
— А мы не из жадных, — поняв, что пронесло, ответил Мерцалов, брезгливо кривя губы.
— Опять заговорил?
— А тут без регламента.
— Не трогай, отойди, — сказал Морошка, останавливая Подлужного, побаиваясь новой вспышки его гнева, иной раз неудержимого. — Пускай уходят. Скатертью дорога. Только вот знать бы: что же произошло? Работали, как все, хорошо работали. Десять дней делили с нами радость: дело-то вон как ловко шло! И вдруг — опять потянуло в сторону? Обкрадываете вы себя. Так в одночасье и обнищаете.
— А вы тут станете богачами? — посмеиваясь, спросил Мерцалов.
— На удачливой работе только и богатеть, — ответил Морошка. — Не деньгами, понятно…
— Мы материалисты. О душах не думаем.
— Пусть все пустым будет?
— Пусть!
— Лишь бы полон кошелек?
— Представь себе, товарищ прораб, с полным кошельком я чувствую себя че-ло-веком! — разъяснил Мерцалов снисходительно. — А этого мне вполне достаточно.
— Налегке прожить хочешь.
— Налегке — и легко.
— Брось. Никому еще не удавалось.
— А я проживу! Я не из тех!.. — Мерцалов любил изображать себя ловким и удачливым человеком, вероятно, оттого, что втайне все же сознавал свою несостоятельность. — И проживу, между прочим, дольше тебя, хотя мы и ровесники. Я из крррепкой, ж-живучей породы!
— Дольше меня тебе не прожить, — ответил Морошка мирно и с обычной своей сдержанной усмешкой. — Я больше тебя работаю. И уверен — больше тебя сделаю.
Уход вольницы сразу же отразился на деле. Вновь пришлось работать только одной бригадой.
II
В прорабстве было немало парней, отслуживших действительную службу в армии за последние годы. Наблюдая за ними, каждый мог судить, какой чудодейственной и мудрой школой оказалась для них воинская служба. Все они были, конечно, очень разными, у каждого — свое любимое, свои привычки, манеры, причуды. Но у всех — решительно у всех — замечалось прежде всего и общее, приобретенное, несомненно, в армии, вроде редкостного сплава дисциплинированности, скромности, упорства и оптимизма. И этот сплав был необычайно стоек против житейской ржавчины.
Группа Кисляева, согласившаяся стать простыми рабочими, да еще на весьма опасной работе, особенно полюбилась Арсению Морошке. Все лето он не мог налюбоваться работой однополчан и тем, что исполнительность у них легко, естественно сливалась с внутренней свободой. Он радовался своей дружбе с ними, всегда шел к ним с открытым сердцем, с любой удачей и бедой. И однополчане, привыкшие высоко чтить закон взаимовыручки, во всем помогали прорабу. Не счесть всех советов и подсказок, какие они давали ему в течение лета.