Стремнина

— А все очень просто, Арсений Иваныч, — заговорила она. — Раз уж так вышло, я теперь буду в вашей избе жить. И он уедет.
— Да ведь я могу и уйти! — с волнением воскликнул Арсений. — Я найду себе место!
— Не уходите, не надо.
— Зачем же так? Еще болтать будут…
— А я ничего не боюсь, Арсений Иваныч.
— Но его еще сильнее заест! Он взбесится!
— А взбесится — гоните.
— Да ведь не нажить бы беды!
— Я ничего не боюсь. Ничего.
Несколько секунд Арсений всматривался в измученное, но непривычно властное лицо Гели, в ее необычайно смелые теперь глаза. И опять широкий, загорелый лоб Морошки заблестел, будто камень-голыш от утренней росы.
— Геля, да зачем же так? — заговорил он, схватив Гелю за руку. — Будь моей женой, вот и конец всем пересудам! Скажи сейчас же, что будешь! Я не торопил бы, да как не торопить?
Геля смело и ласково дотронулась свободной рукой до загрубелой руки Морошки, легонько сжимавшей ее пальцы, смело и ласково посмотрела в его глаза, но сказала:
— Не говорите об этом, Арсений Иваныч…
— Боишься опять ошибиться? — спросил Морошка.
— Надо погодить.
— Стыдишься?
— Больше, чем есть, стыда не будет.
— Какая же еще причина?
Но Геля, внезапно помрачнев, легонько высвободила руку и сказала:
— Не мучайте меня, Арсений Иваныч…
Она поднялась с березы и, взглянув на восток, с оживлением воскликнула:
— Глядите, солнце-то всходит!
 VIII 
Не успело солнце осмотреться над тайгой, Арсений собрался в путь. От бакенщиков он знал, что баржа, все лето снабжавшая прорабство взрывчатыми веществами, заночевала перед шиверой. Надо было разживиться порохом, чтобы разбить злосчастный камень.
Умываясь у реки, он услышал позади шаги по гальке. Приближалась Обманка, в кофте и узеньких брючках, с насмешливой улыбочкой на густо подкрашенных губах. «Да ведь Геля все знает, вот и раздумывает! — осенило Морошку. — У одной Сысоевны вон какой язычище!» В растерянности он отвернулся от Обманки и начал медленно вытирать полотенцем лицо.
— Вот, вот, протри глаза-то, протри хорошенько! — заговорила Обманка, останавливаясь в трех шагах. — А то их тебе совсем залепило. Не видишь, куда и понесло! — Она говорила незлобиво, с легкой издевочкой.
Обманка тщательно готовилась к этой встрече. Ей хотелось предстать перед Морошкой вполне уверенной в своей победе, и она отлично справилась с труднейшей задачей.
— Чудеса! Просто чудеса! — воскликнула она, голой ногой в туфельке играючи разгребая гальку. — Как в кино! Высматривал! Приглядывал! И вот наше-ел! Чистенькую. Девочку. Ой, не могу! — И она залилась так, что ее могли слышать по всей Буйной. — Только не бывать вашей свадьбе, и не думай!
— Дорогу перейдешь? — обернулся Морошка.
— А что? И перейду. Я такая.
— Зла в тебе!..
— Это не зло-о! — пропела Обманка в ответ. — Да и знаю я: почудишь — и одумаешься.
— Сама не чуди.
— Хочешь, чтобы молчала? Чтобы концы в волу? Трусишь? Поджилки дрожат?
— Я сам скажу ей… Сегодня же…
— А я тебе не верю, — ответила Обманка. — Да и не хочу, чтобы она от тебя узнала. Нет, я сама ей глазки открою. Это вернее. Пусть знает.
— Она и так, однако, уже знает.
— Может, и знает, да не все. А я ей все выложу! Да еще прибавлю.
У Морошки дрогнули брови.
— И не стыдно?
Обманка опять поиграла ногой, разгребая гальку.
— А нисколечко!
Арсений несколько секунд пристально смотрел в быстрые, смеющиеся глаза Обманки, потом, решив что-то, круто повернулся и зашагал к прорабской. Но с «Отважного», который стоял поблизости от брандвахты, раздался голос Терентия Игнатьевича:
— Куда же ты, Иваныч?
Да, начинался рабочий день…
 ГЛАВА ТРЕТЬЯ 
 I 
Небольшая самоходка поднималась по Ангаре.
Солнце взмыло уже высоко над тайгой, но блистало лишь вполсилы. Небо было чистым, но неглубоким, блеклым, будто из серенького, заношенного ситца. И погасла привычная серебристость на реке, от какой река кажется безбрежной и вольной. И даль, бесконечная речная даль исчезла — да не в привычной синей дымке, а в туманной мгле.
 
— Занепогодило, что ли? — спросил Родыгин.
— Тайга где-то горит, — ответил капитан самоходки.
Приближались к Буйной.
У берега, перед избушкой бакенщика, что ютилась на голом взлобке ниже шиверы, все еще стояли заночевавшие здесь суда. «В чем дело? Почему они не поднялись? — Родыгин присмотрелся к сигнальной мачте. — Да, движение закрыто…» Обернувшись к капитану самоходки, спросил:
— Что делать будем?
— Ждать, — ответил капитан меланхолично, не отрывая взгляда от реки.
— Мне в прорабство надо!
— А как идти? Запрещено.
Считая разговор исчерпанным, капитан слегка повернул штурвал, направляя самоходку к берегу, где стояли суда. Энергичное лицо Родыгина нахмурилось и потемнело. Некоторое время он сердито двигал желваками, будто с усилием прожевывая что-то невероятно жесткое, потом резко рванул дверь рубки, вышел на нос самоходки и всмотрелся в речную даль.
Он ожидал вот-вот увидеть силуэт «Отважного»: если путь закрыт, значит, готовится взрыв. Но на реке было пусто Крутолобый бык, вставший высоко над рекой, закрывал собою всю излучину, где находилось прорабство Арсения Морошки. Не видно было даже земснаряда; лишь его густой черный дым вылетал иногда хлопьями из-за мыса.
На дне реки замелькали камни, и вот уже самоходка осторожно вылезла на отмель, рядом с баржей, загруженной порохом. Увидев на барже знакомого шкипера, Родыгин спросил:
— Почему не поднялись? Что случилось?
— Камень выбросило в судовой ход, вот какие дела! — неохотно ответил шкипер, размахивая ведром на обрывке веревки, намереваясь зачерпнуть воды. — Пока не разобьют, будем стоять. Говорят, идти опасно.
— Кто говорит?
— Известно, бакенщики.
— Где они?
— А вон, за избой.
Матрос спустил трап. Раскинув руки, планируя, Родыгин сбежал на берег. Разбрасывая полы поношенной кожаной куртки, поднимался он на взлобок по-медвежьи проворно, сберегая минуты.
Два бакенщика (рабочие поста, как называют их теперь) красили белилами новый бакен, а бригадир Емельян Горяев, живущий на самой Буйной, сидел около на чурбане и дымил цигаркой. Жестом руки пригласив Родыгина на свободный чурбан, он пожаловался, но, очевидно, лишь для того, чтобы начать разговор:
— Опять сорвало.
— Где? — вынужденно поинтересовался Родыгин.
— Опять же против быка. Одно наказание… — И только после этого спросил: — Торопились, стало быть, что с ночевкой вышли?
— Из сплавконторы радировали — будут здесь утром, вот и пришлось выйти на ночь глядя, — пояснил Родыгин. — Отчего же произошла авария? Кто виноват?
— А никто, однако.
— Так не бывает.
— Всяко бывает.
— Слушай, бригадир, мне срочно подняться надо, — сказал Родыгин, хмурясь, очевидно недовольный рассуждениями речника. — Кстати, и тебе надо со мной…
— Опять следствие будет? — спросил Горяев.
— Сплавщики, возможно, уже на шивере…
— Все равно придется погодить, — сказал Горяев, вероятно втайне довольный тем, что может показать свою власть на реке. — Там сейчас не ход, а мышиная щель. На самой середке — во какой каменюка.
— Неужели не проведешь? — спросил Родыгин.
— Да я-то могу…
— Вот и проведи!
— Не имею права. Ход закрыт.
— Сам закрыл — сам и открой.
— Незаконно.
— Ну, знаешь! — воскликнул Родыгин уже с некоторым раздражением. — Тут все законы в наших руках.
— Законы как законы, — всерьез уперся Горяев. — Их соблюдать надо, особенно на такой реке. Случись беда — кто в ответе?
— Я, — сказал Родыгин твердо.
— Нет, тут я в ответе, — возразил Горяев суховато. — Вот взорвут камень — тогда и поднимемся. Они должны скоро выйти.