Игра в прятки

По одной стене расположены высокие сдвоенные створки парадных входных дверей, увенчанных люнетами. На другой красуется огромная картина, подвешенная на цепях над внушительной полкой резного камина. Это написанный маслом портрет мужчины в сдвинутом на затылок парике. Мне вспоминается фигура мсье Вильгельма в оконном проеме над печатней: покрытая темным лаком поверхность картины похожа на стекло кабинетного окна, за которым смутно виднелось его лицо. А рядом с этим полотном, на странном пустом участке стены, болтается вторая цепь, на которой, видимо, когда‑то тоже висел портрет.
  
Я тихонько прикрываю дверь и продолжаю подниматься по лестнице. Она заканчивается у следующей двери, и на сей раз у меня нет иного выбора, кроме как юркнуть в нее.
Я оказываюсь в лабиринте ярко освещенных величественных лестничных маршей под высокими потолками, окаймленными изящными карнизами. Оглядываюсь по сторонам, не понимая, где нахожусь – в передней или тыльной части здания, и не имея возможности разглядеть в ночной мгле за окнами какой‑нибудь ориентир, по которому можно было бы определить свое местоположение. Но все же наконец набредаю на нее – крутую винтовую деревянную лестницу, расположенную отдельно от остальных и уходящую в темную вышину. Я подхожу к ближайшему канделябру и осторожно вынимаю из него свечу.
Ступени лестницы безбожно скрипят, пока я поднимаюсь по ним, и не раз мне приходится замирать на месте с колотящимся сердцем, напряженно вслушиваясь, нет ли кого рядом. В конце концов я останавливаюсь на небольшой площадке перед невзрачной филенчатой дверью. В свете свечи я вижу пар, выдыхаемый мною. Здесь отчего‑то еще холоднее, чем на нижних этажах.
В ту секунду, когда я опасливо протягиваю пальцы к ручке, из-за двери доносится какой‑то шум, и кровь стынет у меня в жилах. Прямо за дверью слышится шорох, точно у порога кто‑то есть. Я судорожно вздыхаю и поворачиваюсь, готовая устремиться по винтовой лестнице вниз, но мне удается собраться с духом, и я приникаю ухом к двери. В таком положении я, как мне чудится, остаюсь много минут, даже часов, но ничего не слышу. Все тихо. Должно быть, меня подвело воображение.
Дрожащей рукой я осторожно поворачиваю ручку, ожидая, что комната окажется заперта. Но, к моему изумлению, ригель щелкает и дверь поддается. Войдя, я замечаю на внутренней стороне двери ключ, торчащий из замочной скважины.
После ослепительного света в парадных коридорах моя единственная свеча кажется совсем тусклой, и я часто-часто моргаю, чтобы глаза привыкли к сумраку. Затем пламя разгорается, и сквозь темноту начинают проступать смутные очертания комнаты.
Я очутилась в идеально круглом пространстве, изогнутая стена обхватывает меня, точно пальцы, сжатые в кулак. Над головой у меня едва различимы темные прямоугольники между пересекающимися потолочными балками. Окно закрыто ставнями. Если не считать темного платяного шкафа с приоткрытой дверцей, в комнате нет никакой мебели и вещей.
А потом мой взгляд падает на обои, и у меня перехватывает дыхание. Круглая стена, обклеенная ими от пола до потолка, испещрена пурпурными узорами. Перемещая свечу, я вижу небольшие сценки в орнаментальном обрамлении, пространство между которыми заполнено переплетающимися растительными узорами, завитками и птицами. Я впервые осознаю, что именно так и должны выглядеть обои, если рассматривать их целиком. И если в каждой отдельной сценке запечатлен отдельный момент жизни, то вся стена отображает жизнь целиком. Всю жизнь женщины. Я вижу эту женщину: шапка светлых волос, тонкое, живое лицо. Она тоже смотрит на меня с каждого рисунка.
По коже пробегает дрожь возбужденного любопытства. Мерцающая свеча может осветить не более одной-двух сценок одновременно, остальные тонут в окружающем сумраке. И все же странно, что, когда горящий фитиль проплывает мимо каждого изображения, женщина на обоях будто замирает, понимая, что за ней наблюдают.
 
Античные сцены
 
Софи
Изображенные на обоях сценки миниатюрны, но в свете свечи их персонажи выглядят сверхъестественно живыми. В башне так темно, что чудится, будто я через окно подсматриваю из ночного мрака за обитателями ярко освещенной комнаты. Ощущение, что мне не следовало бы этого делать, лишь усиливает притягательность таинственных сценок.
Я подношу свечу еще ближе к стене и медленно перемещаю ее от одной сценки к другой. Внезапно рука со свечой замирает: перед моими глазами – поразительно знакомое здание. Перед ним в прекрасном саду беседует пара, пурпурное солнце клонится к горизонту. Прищурившись, я смотрю на сценку и провожу кончиком пальца по двум изображенным на ней фигурам. Мужской и женской.
Мужчину с его массивным телосложением, невзрачным лицом и осанкой я узнаю сразу. Сходство с мсье на этом, пусть и небольшом, рисунке на обоях передано идеально. Мадам Жюстина рядом с супругом кажется еще стройнее и утонченнее.
Возможно, художнику удалось точно запечатлеть наружность мсье Вильгельма, но не его манеру держаться. Здесь, на обоях, в его облике отчетливо ощущается жизнерадостность, а лицо ничуть не похоже на мрачную маску, впившуюся взглядом в мою сестру. Здесь он, очарованный мадам Жюстиной, счастлив и любуется тонкими чертами ее лица, ее профилем, столь же безупречным, как на камее в люнете у них за спинами.
Я снова рассматриваю изображенное здание, почти во всем подобное этому замку. Почти, но не совсем. Светлый фасад, единственная башня и даже два ряда тополей, окаймляющие подъездную аллею, те же самые. Но аллея подходит к зданию под другим углом, и я гадаю, не запечатлен ли в этой сценке дом, про который рассказывала в день нашего приезда тетушка, – замок Мезон-де-Пёплье, где мсье Вильгельм познакомился с мадам Жюстиной.
Свеча перемещается к следующей сценке. Те же две фигуры стоят под огромным старым деревом весьма примечательной формы. У него кривой, покрытый наплывами ствол, широкая крона, нижние ветви изгибаются дугой до земли. Оно выглядит в точности как платан в дальнем конце сада. Мсье Вильгельм, опустившись на колени, тревожно и выжидательно улыбается. Можно разглядеть даже брызги грязи у него на чулках. Рядом с ним смеющаяся мадам Жюстина прижимает одну руку к груди, а другую протягивает мсье. Поза ее грациозна и притом совершенно непринужденна. Она смеется не над мсье Вильгельмом, а вместе с ним. Здесь, должно быть, изображен момент, когда мсье делает мадам предложение, думаю я, и в голове у меня звучит голос тетушки Бертэ: «Он хотел попросить ее руки, но нечаянно встал не на одно колена, а на оба, и испачкал чулки».
Я снова перемещаю пламя свечи. В следующей сценке показан интерьер спальни. Мадам Жюстина сидит в постели, прислонившись к изголовью, с крошечным младенцем на руках. Губы ее слегка приоткрыты, словно она что‑то говорит своему сыну. Или, быть может, не говорит, а поет.
Мне чудится, будто в окружающем мраке звучит мелодия, та самая, что доносилась до меня из речного тумана, – западающий в душу мотив английской народной песни: «Лаванды цвет, дилли-дилли, собрать мне позволь. Ты королева, дилли-дилли, я твой король».
За моей спиной раздается скрип. Я вздрагиваю и рассекаю свечой темноту. Могу поклясться: за мной наблюдают, и я только что уловила в воздухе аромат лаванды! Но здесь ни души, и дверь по-прежнему закрыта. При мысли о лаванде на ум мне внезапно приходит мама. Она работала на мыловаренной фабрике и с тех пор не выносит запаха лаванды.
Успокоив себя, я позволяю свету свечи оживить еще четыре сценки. На первой из них показан туалет мадам Жюстины. Она устроилась перед столиком, заставленным баночками с косметическими средствами, футлярами с украшениями, пудреницами и коробочками со шпильками, и наносит содержимое маленького флакончика под мочку уха. На второй сценке мадам сидит за письменным столом и заносит над бумагой перо, позади нее изображена маленькая клетка с певчими птицами. На третьей мать с сыном представлены на рынке, в окружении овощей, цветов и битой птицы. На четвертой они стоят вдвоем на дальнем берегу реки и бросают в воду камешки.