Игра в прятки

– Мадам Кольбер покажет вам, что нужно делать сегодня утром, мадам Тибо, – сообщает Жозеф маме, кивая на женщину, стоящую чуть поодаль, – худую, осунувшуюся, сутулую старуху, не выказывающую своим видом ни враждебности, ни дружелюбия. Ее руки усеяны яркими изумрудными крапинками: это следы красочных пигментов. Я ощущаю укол стыда. Этой женщине не меньше шестидесяти. А я‑то беспокоилась, что эта работа будет для меня слишком тяжела. Но ведь мастерица трудится здесь по сию пору, ежедневно надрываясь в красильне.
  
Старуха кивает, и мама, сдержанно улыбнувшись нам, уходит с ней.
– А теперь, если можно, я хотел бы показать вам фабрику, – говорит Жозеф. Сначала мне кажется, что он обращается только к Ларе, но он добавляет: – Вам обеим. Таким образом вы сможете ближе познакомиться с этим местом и чуть больше узнать о процессе изготовления обоев.
Мы направляемся к скоплению зданий, в которых располагается фабрика, минуем тележный сарай, склады инструментов и древесины, тканей и других материалов, после чего дорога разветвляется у большого каменного здания. Его двери распахнуты, и на нас летят едкие клубы дыма.
Внутри одна из работниц, прижимая к носу платок, разводит огонь под двумя громадными медными чанами. Когда женщина отходит от чанов и опускает платок, я понимаю, что, хотя она старше меня всего лишь двадцатью годами, не более, волосы, которые выбиваются у нее из-под чепца, белые, как мел, а руки ниже локтя испещрены розовыми и коричневыми шрамами.
– Это прачечная, – поясняет Жозеф. – Здесь кипятят полотно, из которого производится бумага. В этих чанах – щелок. Если вам когда‑нибудь понадобится зайти туда, не приближайтесь к ним. Это вещество опасно: попав на кожу, оно разъедает ее.
Работница прачечной замечает нас и спускает закатанные рукава, пытаясь спрятать руки. Она тоже зарабатывает на жизнь благодаря изделиям, которые покупают люди, никогда не задумывающиеся о их подлинной стоимости.
Затем мы останавливаемся у гораздо более внушительного строения. Жозеф объясняет, что это papeterie  [28], где из смеси древесной массы, тряпья и волокон хлопка изготавливают саму бумагу. Двери этого здания тоже распахнуты, за ними ведется бурная деятельность. Одни работники крутят рукоятки больших, громоздких машин или возятся у дымящихся баков, другие разливают по емкостям разного размера какой‑то густой сероватый суп. Наружу ползет затхлый растительный запах размокшей бумаги.
Из papeterie мы направляемся в сопоставимую по размерам красильню, заставленную длиннющими низкими столами, залитыми и забрызганными красками всех мыслимых цветов. Остальную часть помещения занимают ряды огромных красильных чанов в виде ванн, с краев которых, точно мокрые шкуры, свисают сырые бумажные полосы.
– Ты будешь работать здесь, Софи, – говорит Жозеф. – Помогать с пигментами, красками и грунтовкой. Мы готовим новые листы бумаги, окрашивая их в белый цвет. Некоторые краски, применяемые при печати, изначально представляют собой порошкообразные пигменты, которые смешивают с водой или маслами. Другие краски получают из растений. Для красных оттенков используются корни марены, для синих – листья индиго. Некоторые из этих оттенков можно получить, добавив в них известь и различные химикаты. Потом краски закрепляют протравами, иначе узор испортится.
– Испортится?
– Посветлеет или потускнеет. Размажется по обоям и изменит их внешний вид.
Я озираюсь. Слева и справа от меня работники таскают полные ведра воды, порошков и солей, наполняют гигантские красильные чаны кипящими жидкостями всех цветов радуги и размешивают их толстыми веслами. Возле одного из таких чанов я замечаю маму: мадам Кольбер, направляя ее руку с ведром, показывает, сколько жидкости необходимо налить. Их окружают сетки с пучками растений, подготовленные для замачивания.
– Идемте, – Жозеф увлекает нас за собой, – я покажу вам печатню.
Здание печатни, расположенное в самом центре предприятия, – крупнейшее из фабричных строений. В нем так много окон, что его вполне можно было сделать из одного лишь стекла. Весь нижний этаж занимают длинные столы, за которыми одновременно могут разместиться тридцать человек. Над этими столами на цепях подвешены квадратные деревянные плашки, а под ними разложены бумажные полосы.
– Вот здесь, – говорит Жозеф, поворачиваясь к моей сестре, – ты и будешь работать.
На конце каждого стола стоит деревянный горшок, по стенкам которого стекают капли яркой жидкости. Работник наливает синий краситель на плоскую губку, лежащую в неглубоком лотке, а его напарник в это время опускает вниз деревянную плашку, висящую на цепи. Он прижимает плашку к губке, которая сочится густой синей краской, затем подтягивает ее к бумаге и переносит краску на поверхность. Это действие повторяется, и наконец я замечаю, что прежде чистая бумажная лента начинает пестреть синими пятнами.
– Как же им удается ровно наносить узор? – озадаченно спрашивает Лара.
– В каждом из углов деревянной плашки есть металлический штифт, – говорит Жозеф. – При совмещении четырех точек изображение выравнивается, и испортить его практически невозможно.
Он ведет нас по широкой лестнице в комнату, расположенную этажом выше: здесь длинные рабочие столы придвинуты вплотную к огромным окнам, что позволяет пользоваться всеми выгодами естественного освещения.
– Здесь работают рисовальщики и рисовальщицы, – объясняет Жозеф. – У каждого из них в подчинении отдельный стол. Они рисуют узоры на обойной бумаге. Затем резчики вырезают эти узоры на деревянных плашках, которые, как вы уже видели, покрывают краской и отпечатывают на обоях.
За каждым из столов трудится небольшая армия. Перед работниками разложены стопки листов пергамента и грифели, а также наборы инструментов всех форм и размеров с деревянными рукоятками. Витающий здесь запах, вид пергаментов и инструментов, звуки, издаваемые резчиками, удары молотков по ручкам резцов – все это так привычно и в то же время так неожиданно, что я, пораженная зрелищем, замираю. Даже кожаные фартуки работников точно такие, как был у папы. Лара тихонько вкладывает свою руку в мою ладонь.
– Пока что твоей задачей будет приносить плашки, бумагу и прочее, – говорит ей Жозеф. – Проверять, хорошо ли заточены инструменты. Я покажу тебе, где находится точильный камень. – Он поворачивается к Ларе. – Уверен, ты быстро продвинешься и избавишься от этой черновой работы. Я видел эскизы, которые прислала твоя мама. Они весьма впечатляют.
Сестра сдержанно улыбается, а я испытываю укол ревности. Хотела бы я быть Ларой, работать здесь, брать в руки все эти инструменты и, закрыв глаза, представлять, будто я снова в Марселе и всё вернулось на круги своя. Хотела бы я, чтобы мы с сестрой могли трудиться вместе, как всегда мечтали.
Глаза у меня начинает щипать, и я отворачиваюсь от резчицких столов, не в силах их видеть. Клянусь, я не буду плакать. Ни здесь, ни где‑либо еще. Я глубоко вздыхаю, и в поле моего зрения попадает галерея по другой стороне лестницы, которую я сперва не приметила. Вдоль нее тянутся два ряда дверей с маленькими окошками между ними – по-видимому, там находятся отдельные комнаты. Первая дверь с окном выглядят чуть внушительнее остальных и расположена чуть поодаль. Это, должно быть, самая большая из комнат.
Когда Жозеф замечает, что я кошусь на дверь, его лицо омрачается.
– Это отцовский кабинет. – Юноша понижает голос. – Он теперь почти никогда сюда не заходит, но так получилось, что сегодня отец тут – утверждает новые узоры. Понимаешь, последнее слово всегда остается за ним, и… В общем, он недоволен, когда его беспокоят, будь то дома или здесь, на фабрике.
  
Сказав это, Жозеф спешит прочь от галереи, знаком веля нам возвращаться на нижний этаж.
– Я провожу тебя обратно в красильню, – говорит он мне. – Найдешь кого‑нибудь, кто покажет тебе, что делать. После этого я вернусь и помогу тебе, Лара.