Разорвать тишину

Утром третьих суток, когда все видимое пространство до горизонта залепило снегом, с путниками случилась первая беда.
До находки створов они, сами того не подозревая, шли вдоль одной из проток речки Назино, густо поросшей болотной растительностью. За створами заросли заснеженного камыша закончились, а впереди до горизонта просматривалась рыжеватая безжизненная равнина торфяников, с редкими чахлыми деревьями, мхом и черной водой между кочками. Сейчас все вокруг стало белым.
Огромная долина Оби словно накрыла забредших в ее края людей своим пространством и космической тишиной. Они были одиноки в этом заснеженном царстве умершей природы, и даже фактория воспринималась теперь как полузабытый сон из другой жизни. Одиночество давило.
— Сейчас кипятку напьемся, чтобы согреться, и пойдем. Не может быть поселок так далеко. Кто-то же здесь прошел, значит, и мы пройдем, да Санька? — приговаривал папа, только для того, чтобы слышать в этой неестественной тишине природы звуки своего голоса. За три дня пути он сильно изменился, голод словно стер с его лица все живые краски, оставив только нездоровые ярко-красные пятна на обтянутых кожей скулах и решительный блеск во впавших до предела глазах. Мама выглядела точно так же, она все время прятала свои руки в рукава мокрого пальто и сухо кашляла. Каждый шаг по болоту требовал огромного напряжения, организм съедал сам себя, чтобы дать человеку силы для следующего шага. Но хуже всех было актрисе, за последние сутки пути она несколько раз теряла сознание, ее приходилось поднимать со мха и, поддерживая, вести дальше.
На востоке за облаками вставало сибирское солнце. Когда вода в котелке закипела, художник Миша Беленький достал из заплечного мешка свой альбом с рисунками и зачем-то отдал его в руки немой бродяжке. Никто тогда не понял смысл его поступка — мы ведь не ощущаем чужих предчувствий, как и не чувствуем чужую боль, если не сделаем ее своей. Альбом с эскизами, в которых отражалось странное, но светлое восприятие увиденного им мира, остался за пазухой вязаного жакета девушки-принцессы из нарисованного им самим бумажного царства. Он не хотел видеть ее другой.
Есть в нашей жизни нечто такое, что не вписывается в четкую, построенную материалистами систему вселенной. Какое-то смутное, как сквозь дымчатое стекло, видение будущего. В то утро Миша первым пошел по снежной равнине, проверяя березовой жердью прочность мха на шаг впереди себя. За ним, след в след, проваливаясь по колено в мох, медленно брела Вера, затем Алексей, актриса с Санькой и немая девушка. Кругом властвовала тишина, лишь похрустывали под ногами кристаллики снега на побелевших кочках да слышалось тяжелое дыхание идущих. Облака на горизонте постепенно растворились в синеве, вместе с заморозками на бескрайнее приполярное небо вернулось яркое солнце, и снег вокруг сверкал и искрился, слепя глаза. Не успели они пройти и полверсты, как цепочка растянулась.
Все плохое всегда происходит очень быстро. В какой-то момент бредущая позади художника Вера подняла голову, и ее глаза расширились. Впереди была привычная картина весенних болот, белел снег, чуть слева от Миши росла одинокая чахлая осина, журчала подо мхом вода, но было в этой картине что-то пугающе знакомое, словно она видела именно этот момент когда-то в другой жизни, и точно знает, что будет через секунду.
Словно почувствовав ее напряженный взгляд, Миша обернулся, и Вера вспышкой вспомнила, что видела это место на рисунке самого художника, подсмотренного им в своих снах. Миша еще не закончил движения головы, как она закричала.
В то же мгновение кругом забулькало, на снегу в разных местах проступили черные пятна воды, и художник, как стоял, с головой провалился под мох. В этом было что-то нереальное — только что он стоял в двух шагах от Веры, она слышала его дыхание и при желании могла дотронуться до его худого плеча в студенческой шинели со споротыми петлицами, как вдруг его не стало. Не понимая, как это все может быть, Вера еще бы долго стояла, растерянно озираясь по сторонам, но кочка под ее ногами внезапно поехала вниз, и рядом с сапогами зажурчала вода из-под разорванного мха. Не успев даже крикнуть, она обязательно бы провалилась вслед за Мишей в трясину, если бы кто-то не рванул ее за пальто и не повалил всем телом на колышущуюся кашу изо мха, воды и снега.
 
Все произошло так быстро, что она не успела даже испугаться. Страх — естественная реакция на опасность, придет позднее, а пока никаких эмоций не было. Была лишь пустота, замершее время и распластанная рядом фигура мужа, пытающегося просунуть свою жердь как можно дальше, прямо к голове вынырнувшего из снежной грязи художника.
— За слегу, за слегу хватайся! Не сдавайся! — кричал Алексей, пытаясь подползти еще ближе. Трясина засасывала, с бульканьем заполняя пустоты между пластами торфа. Миша еще успел взмахнуть рукой, пытаясь зацепиться за протянутый шест. В какое-то мгновение он посмотрел Алексею прямо в глаза, и ничего больше во всей вселенной не было, кроме этого безмолвного взгляда и протянутой вперед березовой слеги. Затем потревоженная трясина вздохнула, Мишу потащило в глубину, и он, с поднятой рукой, навсегда скрылся в жидком снежном перегное.
Через минуту на поверхности топи всплыли пузырьки газа, а еще через минуту тяжелые зеленые мхи снова сомкнулись.
Когда, задыхаясь и падая, проваливаясь по колено в мокрый мох, туда подбежала немая бродяжка, она увидела обычную равнину с пятном черной воды возле чахлой осины, в котором еще плавал талый снег…
Вечером, когда небо на западе осветилось красным, Измайлов сделал из березовой слеги Миши крест и воткнул его в кочку, в нескольких метрах от того места, где сейчас подо мхом находился художник.
— Ну вот… Бросил ты меня, брат… — не замечая, что говорит вслух, шептал Алексей, связывая перекладину креста шнурками, снятыми со своих разбухших туфель. — Как мы теперь дойдем? Нам, брат, дойти надо. Мы же не одни, женщины здесь за два часа погибнут. Не можем мы их бросить…
Как-то так получилось, что за последние дни Миша стал для него одним из самых близких и родных людей. На удивление, вытащенный жестокой реальностью из своего воображаемого мира, художник оказался настоящим мужчиной, на протяжении всего пути он не ныл, не бодрился сверх меры, не учил других терпению, а молча помогал вымотанным женщинам и Саньке, улыбаясь так, словно это они ему помогали. Его полюбили все, не только немая девушка; доброта и отзывчивость молодого художника покорила даже оставшегося на гряде инженера. И здесь, в болотах, Миша был единственным человеком, который продолжал улыбаться. Без него путь становился в тысячу раз тяжелей.
— Не довел бы их я, довел бы ты… Это главное. А ты нас бросил… — с какой-то непонятной обидой бормотал Алексей, теряя ускользающую реальность. Он обращался к Мише, как к живому, как-будто его товарищ с набитыми грязью легкими сейчас внимательно прислушивался к его словам из глубины трясины.
Немая девушка неподвижно сидела на коленях на заснеженном мху и смотрела, как Алексей устанавливает крест. Она так и не заплакала. Позже, когда все решили остаться здесь на ночь, отойдя от трясины подальше, она молча легла на охапку срезанных камышей и, по-детски сжав согнутые колени руками, не мигая смотрела в какую-то точку на темном горизонте. Вера осторожно накрыла ее до подбородка своим пальто, но девушка даже не пошевелилась. Она не заплакала и после, когда Алексей на рассвете тронул ее за плечо и сказал, что им нужно уходить.
— Он сейчас где-то рядом с нами, — сказал ей тогда Измайлов, внутренне морщась от своей беспомощности. Если бы девушка заплакала, зарыдала в крик, то всем сразу стало бы легче. Это было бы понятно и естественно — все знали, что значил для нее художник. Но она покорно встала на ноги, подняла со мха свою жердь и медленно побрела по торфяникам вслед за остальными, прижимая за пазухой жакета его альбом. До конца своих дней девушка больше никогда не будет плакать. Все ее слезы выплакались раньше, когда еще было что терять.