Долгая заря (СИ)
Посмеиваясь, Викторов расслабился. Скользнул по мне взглядом, и молвил осторожно:
— Слух прошел, что на фильм, хоть он и не снят еще, уже кляузу накатали… Этот… как его… Зибель… Зигель…
— Цигельтруд, — усмехнулся я. — Да там и Улицкая подписалась, и Ахеджакова какая-то… Позавчера разбирали в отделе по культуре. Ни за что не догадаетесь, какой изъян эти писучие деятели выискали в вашей картине! А вы азиатов унижаете! Да-а! На Торманс же, в основном, не европейцы подались, а китайцы — те самые, у которых «муравьиный лжесоциализм». Ну и… Вот, мол, Викторов позволяет себе разнузданный шовинизм с расизмом, а Гарин это безобразие «крышует». Короче, «редиски» мы с вами, нехорошие человеки…
— Фу-у… Вонь! — режиссер брезгливо поморщился. — Отстой…
— И не говорите!
Мимо пробегал Нигматуллин в лиловой накидке, вышитой причудливо извивающимися золотыми змеями, занятый в роли Яна Гао-Юара. Шутя, он нанес мне стремительный удар-укол. Я рефлекторно выставил блок — и пожал протянутую руку.
— Знаете, стоило дать почитать сценарий тайкунавтам из Звездного городка и сказать, кто в главной роли, как они вылупили свои узкие глаза от восторга! Вместе ж с Ритой тренировались, соки из себя выжимали на центрифуге! Вот такая реакция от униженных и оскорбленных… — Моя легкая улыбка приобрела неласковый оттенок. — А этим… «светлоликим» я еще устрою!
Помолчав, покусав губу, Викторов заговорил тихо, но взволнованно:
— Скажите, Михаил Петрович, а вот вы сами… Вы верите в коммунизм? Конечно, глупо спрашивать об этом секретаря ЦК КПСС, но все-таки?
— Коммунизм — не та экстенция, чтобы верить, — спокойно ответил я. — Это высшая форма общества, до которой ни нам, ни нашим правнукам не дожить. Мы можем лишь наметить верный путь развития, а уже наши потомки, двигаясь по осевой, станут коммунарами… если не собьются с дороги! — уголок рта у меня дернулся в усмешке. — Изобилия, того самого «…каждому по потребностям», достигнуть несложно, но коммунизм — это другое, это всеобщее духовное благоденствие! «Душное», как кривятся наши оппоненты… Я как-то беседовал со Стругацким — с Борисом Натановичем. Для него коммунизм — такое общественное устройство, которое обеспечивает каждому гражданину возможность свободно заниматься любимым трудом. А для меня и этого мало! Хотя, если честно, Мир Полудня представляю себе очень смутно. Ну-у… — я неопределенно покрутил кистью. — Всю однообразную, поддающуюся алгоритмизации работу делают машины, а люди заняты только творческим трудом. Когда и если возникают критические ситуации, бросается клич — и в прорыв устремляются — с охотой и удовольствием! — многочисленные добровольцы… Вот только всё портит главная проблема, главная проблемища «прекрасного далёка»: чем занять миллиарды людей, труд которых перестал быть необходимым для общества? А выход один — надо создать Высокую Теорию Воспитания и начать подготовку Учителей. Задача на ближайшие сто лет!
— И наш фильм — наглядное пособие? — тонко улыбнулся режиссер.
Я мотнул головой, и воздел палец:
— Урок! Урок добрым молодцам и красным девицам.
— Внима-ание! Свет! Приготовились! — разнесся голос ассистента, и я прекратил дозволенные речи.
Вторник, 21 октября. Утро
Лондон, Пикадилли
Мощный пикап «Додж» был загружен с горкой — две бочки бензина, ящики с провизией, лекарствами, патронами… Пара пистолетов в бардачке, «калаши» под сиденьями, а сзади, довеском, гранатомет и убойный «ручник».
Эндрю Брюс вел машину красиво, умело, и моторизованный зверь слушался хозяина — рычал на пеших беженцев, шугал велосипедистов; нетерпеливо взрыкивая, обгонял машины лондонцев, набитые домашним скарбом. Исход.
Столица Великобритании стремительно пустела — те, кто побогаче, давно вылетели на континент, кратно переплачивая за билеты, бросая движимое и недвижимое. И лишь теперь, когда обрушившийся на острова хаос стал корежить всех и всё подряд, в бега ударился средний класс. А городом овладели мигранты…
Бехоев мрачно посматривал в окно на чадящие «Бентли», на битые витрины дорогих магазинов, откуда черные и цветные оборванцы тащили короба с телевизорами, тряпьем от кутюр и прочим барахлом.
— У варваров праздник, — хмыкнул Эндрю. — Империя сокрушена, грабь награбленное!
На дорогу перед пикапом нетвердой походкой вышел чернокожий в толстовке и фантастических розовых лосинах, обмоченных до колен. Под мышкой он волок навороченный «бумбокс», а свободную конечность выпростал из рукава, продемонстрировав Брюсу средний палец.
Водитель мягко улыбнулся. «Додж» вильнул, краем бампера сбивая невежливого африканца.
— Спасибо, что меня подобрали, — пробурчал пассажир. — Напился, наклюкался… Разве что не обделался, как это чмо…
— Пустое! — повел кистью Эндрю. — Вы, вероятно, не мусульманин?
— Я — осетин, — кривовато усмехнулся Ахмет. — И скорее православный, чем правоверный. Вот и надрался…
Водитель понимающе кивнул, его тонкие губы скривились в горестном изломе.
— Я прекрасно вас понимаю, Ахмет Рамазанович. Татаревич был вам другом, а терять друга всегда нелегко. Но и вы поймите — Хазим умер не сейчас, а тогда, в Сребренице… Да он мне с первой встречи напоминал призрак, не упокоенную душу! И вот свершилось отмщение, и сошла благодать… Дать пивка?
— Само пройдет… — Бехоев отер лицо, будто вознося молитву. — Я сильно ругался? Бил кого-нибудь?
— Да нет, — улыбнулся Брюс. — Орали только. «Всех пере-р-режу! Всем кр-ровь пущу!» — качнув головой, он захмыкал: — Обожаю русский язык! «Да нет»! До чего ж восхитительный сюр! О, нарисовались…
На площади Пикадилли, будто обороняя фонтан Антэроса, глыбились угловатые БТР натовского патруля. Из окон огромного особняка напротив валил дым, но патрульных это не касалось. Нахохлившись, надвинув каски, они выглядывали из люков, пошевеливая пулеметы.
— Через центр не проедем, там всё блокировано… — Эндрю свернул в проулок. — Королевские гвардейцы со всех сил реабилитируются, стерегут подходы к Вестминстерскому дворцу! Кстати, королева выжила.
— Что-о⁈
— Не дергайтесь, мой друг! — суховато рассмеялся Брюс. — Елизавета полностью утратила память, стала овощем. Да и много ли на ней вины? Она лишь царствовала, то есть была символом монархии, полностью отказавшись от своей собственной жизни, а если и правила, то лишь в кругу семьи. Вон, бедную Диану до смерти зашпыняла… М-м… Тоже вкусное слово…
Перед мостом пикапу пришлось-таки встроиться в общее автостадо. Машины тащились бампер к бамперу — монструозные джипы, кургузые малолитражки, поюзанные седаны, придавленные тюками и ящиками, беленькие грузовички, как будто вставшие на цыпочки…
А вот лица у отъезжающих выглядели одинаково — испуганными, усталыми, растерянными. Чего им ждать? К кому приткнуться? Как пережить напасть?
За мостом поток автомобилей делился надвое — одна половина гнала к Евротуннелю, а другая устремлялась в глубинку — там и со съестным попроще, да и валежника полно, на всю зиму хватит…
— И куда мы? — небрежно спросил Бехоев, принимая верховенство Брюса.
— В Шотландию, мой друг. Едва отгремели взрывы под Виндзором, как я позвонил Алексу Салмонду — и он мне поверил! Наплевал на все кодексы, да и стал собирать ополчение, завел милицию из местных, выставил блок-посты на дорогах… Само собой, крикуны с болтунами и в Эдинбурге нашлись! Ничего… Стоило десяток самых ретивых повесить на площади, как крики стихли, а болтовня прекратилась. Но больше всего мне понравилась даже не решимость, а сноровка Алекса! Он ведь и Ольстер под себя загреб! Да-а! Жестко насадил простой и доступный «закон револьвера»… Ну, в нынешних реалиях, скорее, «закон крупнокалиберного пулемета», хе-хе…
За городом стало чуть спокойней. Лондон грузно серел позади, клоня шлейфы пожаров, а нескончаемые колонны беженцев дисциплинированно катили по разрешенным полосам.
Затейливо выругавшись по-русски, Эндрю резко взял вправо — и погнал по встречке. Мотор торжествующе заревел — рыком хищника, обгоняющего покорное стадо.