Столичный доктор. Том VIII (СИ)

Со стороны деревьев, откуда выбежали японцы, послышался шум. Будто кто-то ломится сквозь кустарник. Но мы даже насторожиться не успели, так как японцы вряд ли станут поминать богоматерь и святых угодников. Еще через десяток секунд на нас выехал вахмистр на вороном жеребце, а за ним — двое драгун.
— Здравия желаю, господа доктора, — произнес он, спрыгивая с коня и отдав честь.
  
— Здравствуйте, вахмистр, — кивнул Горбунов.
— Вахмистр Капленко, первая кавалерийская, — представился он и осмотрел место схватки. — Ух ты… А кто ж это так красиво поработал?
— Князь Баталов, — представился и я. — Лучше скажите, откуда они здесь взялись? Ведь вы их преследовали?
— Так точно, ваше сиятельство, — подобрался вахмистр. — Малый отряд заблудился, наскочили на наш дозор. Разбили их, но часть разбежалась по лесу, мы преследовали этих.
— Занимайтесь, — холодно бросил я.
Нечего здесь больше делать. Надо быстро что-нибудь съесть, чтобы не упасть в обморок от низкого уровня глюкозы, и идти оперировать того солдата, который нас и спас, приняв удар на себя.
* * *
Ранение оказалось сложным. Два часа мы провозились с раненым — и неудача. Он умер прямо на столе. Переливание не помогло, давление упало ниже критического, и сердце тихо остановилось. Вот так бывает. Делал всё правильно, а всё равно — не получилось. Значит, судьба такая. Или лимит везения на сегодня исчерпан.
Я молча вымыл руки и, не вытираясь, вышел наружу. Операционная за спиной пахла кровью и эфиром. Побрёл искать Горбунова.
Он стоял у своей палатки, рядом с ней соорудили небольшой навес. Там поставили импровизированный стол, на котором кипел самовар. Слышал, как кто-то жалуется на нехватку бинтов.
— Агнесс уехала? — спросил я, подходя.
— Да, — кивнул он. — Вместе с этим молодым доктором, Бурденко. Драгуны взялись их сопроводить, обещали довести до самых ворот штаба. Безопасность полная.
Я вздохнул с облегчением. Ошибкой было соглашаться на ее поездку сюда. Но теперь ничего страшного. С каждой минутой они удаляются от переднего края. И душа моя спокойна.
— В штаб дивизии сообщили? Если не выделят транспорт для эвакуации, утром поеду сам. И меньше шести километров от передовой не соглашайтесь ни за что. Лучше — больше. Вам надо заниматься своей работой, а не гонять солдат неприятеля по окрестностям.
— Сообщили, жду ответа. Кстати, обед уже почти готов. Прикажу принести?
— С этого начинать надо было, — проворчал я. — Известно ведь: коли доктор сыт, и больному легче.
— И то правда, — улыбнулся Горбунов.
Будто я перед операцией и не перекусил плотно. Такое чувство, что не ел неделю как минимум. Старею, наверное. На экстремальные развлечения всё больше энергии уходит.
Сидели с ним под навесом, пили чай, жевали хлеб с тушёнкой. Сортировка продолжала работу, где-то сзади кто-то кричал: «Черный! Относите!» — но мы не двигались. Горячий чай, хлеб и тишина — такому лучше не мешать. Потом я посмотрел на часы.
— Ну что, Михаил Александрович, пойдем, поработаем. Раненые сами себя не прооперируют.
— Ну вы же смогли.
— Не смешно. Я после войны, наверное, наберу каких-нибудь психологов, чтобы они научились бороться с выгоранием.
— В смысле? — удивился Горбунов.
— В прямом. Мы знаем, что там, на сортировке, полно «красных». Что они ждут. Что помощь им нужна. Но сидим, пьём чай, разговариваем. Не потому что бездушные. А потому что чувства — истёрлись. Износились. Чужое несчастье стало фоном. Мы к нему приспособились. Это и есть выгорание.
— А я не думал об этом, — пробормотал Михаил Александрович. — Немного стыдно стало даже. Вы правы, надо идти и работать.
* * *
Подводы подали утром, вовремя, и, казалось, с избытком. С ними приехал какой-то поручик из штаба. Вежливый, чистенький, с аккуратной щеточкой усов и видом человека, которого по случайности занесло на передовую. Я не успокоился, пока он не показал мне на на двухверстной карте точку, и сам отмерил расстояние. Восемь километров. Отлично. Пожалуй, так далеко ни один японец, даже самый напуганный, не забежит.
Мы выпили с Горбуновым чаю, попрощались. Посидели немного, не разговаривая. Он всё время посматривал в сторону палаток, где уже начинали собирать имущество. Потом мы обнялись, пожали руки — и я поехал.
Дорога домой была… тёплой. В прямом смысле: июльское солнце прогревало землю, пыль стояла столбом. Но меня это не трогало. Ни ямы, ни крики обозных — ничего не раздражало. Я как будто ехал в пузыре — видел всё, но не обращал внимания. Голова была пуста. Ни мыслей, ни планов. Просто ехал. И это, к удивлению, приносило покой.
Так неспешно и доехал до Мукдена. Странное дело, даже патрули меня ни разу не притормозили. Остановился я только у ворот монастыря. Навстречу выезжала повозка — раненых привозили, фельдшер сам сидел на козлах. Наверное бывал у нас раньше, узнал меня, привстал, козырнул.
У входа в приемное отделение стояла Вера Гедройц. Курила свою неизменную папиросу, держа её как какой-то приз. Увидев меня, прищурилась и кивнула:
— Доброе утро, Евгений Александрович!
— И вам того же, Вера Игнатьевна.
— Как съездили?
— Без особых приключений. А что, Агнесс ничего не рассказывала?
— Агнесс?.. — переспросила она, удивлённо глядя на меня. — Так вы же вместе уехали… Я как раз хотела спросить — где она от вас отста…
  
Глава 17
 
ГРАФЪ ТОЛСТОЙ О ВОЙНѢ
«Одумайтесь!»
Опять война. Опять никому не нужные, ничѣмъ не вызванныя страданія, опять ложь, опять всеобщѣе одурѣніе, озвѣрѣніе людей.
Люди, десятками тысячъ верстъ отдѣленные другъ отъ друга, сотни тысячъ такихъ людей, съ одной стороны буддисты, законъ которыхъ запрещаетъ убійство не только людей, но животныхъ, съ другой стороны христіане, исповѣдующіе законъ братства и любви, какъ дикіе звѣри, на сушѣ и на морѣ ищутъ другъ друга, чтобы убить, замучить, искалѣчить самымъ жестокимъ образомъ.
Но какъ же поступить теперь, сейчасъ? — скажутъ мнѣ, — у насъ въ Россіи въ ту минуту, когда враги уже напали на насъ, убиваютъ нашихъ, угрожаютъ намъ, — какъ поступить русскому солдату, офицеру, генералу, царю, частному человѣку? Неужели предоставить врагамъ разорять наши владѣнія, захватывать произведенія нашихъ трудовъ, захватывать плѣнныхъ, убивать нашихъ? Что дѣлать теперь, когда дѣло начато?
Но вѣдь прежде чѣмъ начато дѣло войны, кѣмъ бы оно не было начато, — долженъ отвѣтить всякій одумавшійся человѣкъ, — прежде всего начато дѣло моей жизни. А дѣло моей жизни не имѣетъ ничего общаго съ признаніемъ правъ на Портъ-Артуръ китайцевъ, японцевъ или русскихъ. Дѣло моей жизни въ томъ, чтобы исполнять волю Того, кто послалъ меня въ эту жизнь. И воля эта извѣстна мнѣ. Воля эта въ томъ, чтобы я любилъ ближняго и служилъ ему. Для чего же я, слѣдуя временнымъ, случайнымъ требованіямъ, неразумнымъ и жестокимъ, отступлю отъ извѣстнаго мнѣ вѣчнаго и неизменного закона всей моей жизни? Если есть Богъ, то Онъ не спроситъ меня, когда я умру (что можетъ случиться всякую секунду), отстоялъ ли я Юнампо съ его лѣсными складами, или Мукденъ, или даже то сцѣпленіе, называемое русскимъ государствомъ, которое Онъ не поручалъ мнѣ, а спроситъ у меня: что я сдѣлалъ съ той жизнью, которую Онъ далъ въ мое распоряженіе, употребилъ ли я её на то, что она была предназначена и подъ условіемъ чего она была ввѣрена мнѣ? Исполнялъ ли я законъ Его?
Такъ что на вопросъ о томъ, что дѣлать теперь, когда начата война, мнѣ, человѣку, понимающему свое назначеніе, какое бы я ни занималъ положеніе, не можетъ быть другого отвѣта, какъ тотъ, что никакія обстоятельства, — начата или не начата война, убиты ли тысячи японцевъ или русскихъ, — я не могу поступить иначе какъ такъ, какъ того требуетъ отъ меня Богъ, и потому я, какъ человѣкъ, не могу ни прямо, ни косвенно, ни распоряженіями, ни помощью, ни возбужденіемъ къ ней, участвовать въ войнѣ, не могу, не хочу и не буду. Что будетъ сейчасъ или вскорѣ изъ того, что я перестану дѣлать то, что противно волѣ Бога, я не знаю и не могу знать, но вѣрю, что изъ исполненія воли Бога не можетъ выйти ничего, кромѣ хорошаго, для меня и для всѣхъ людей.