Столичный доктор. Том VIII (СИ)
Но выпить журналист не успел. Он даже протянул руку, но вдруг одернул ее и начал ощупывать лицо.
— Ой, что-то не так… — испуганно пробормотал он. — Распирает…
Ого. Таких молниеносных реакций я в этом времени не видел. Впрочем, и в ином — тоже. Аркадий буквально на глазах начал превращаться в человечка-шину «Мишлен» — лицо раздулось, сначала несимметрично, а потом полностью, глаза превратились в узенькие щелочки, язык вывалился из-за опухших губ, и он схватился за разбухающее горло, а потом и начал его царапать, одновременно синея. Сиплое дыхание, напоминающее звук накачиваемого мяча, сообщило, что и гортань тоже вовлеклась в процесс.
— Трахеостому? — вскочил Михеев. — Санитары, быстро в смотровую!
— Там в ящике, слева от входа, есть интубационный набор, — крикнул я. — Агнесс, за мной, будешь ассистировать!
Вот знал, что пригодится, далеко не прятал. Даже в наших краях, свободных от электричества. Да, вспомнил поздно, после эпизода со спинальной анестезией. Кто мешал тогда проводить наркоз через интубационную трубку? Баталов, больше некому. Именно этот бездельник благополучно забыл о таком ценном грузе.
Я достал из обтянутого брезентом набора сверкающий клинок, авторства в этом мире не имеющий, но повторяющий Макинтош, вставил батарейку от карманного фонарика. Свет едва теплится — но и этого достаточно. Пациента уложили, санитар начал держать его за плечи. Шутке про хорошо зафиксированного больного много лет, но сейчас она актуальна как никогда. Хотя можно было и без этого обойтись — Аркадий уже ни на что не реагировал. Он синел. Агнесс подала шпатель, я сунул его между разбухшими губами, продвинул клинок ларингоскопа. Ага, вот и надгортанник. Теперь всё просто — быстро ввожу интубационную трубку, надуваю манжету поданным шприцем. Готово. Повезло, что не случилось спазма голосовых связок, а то процедура прошла бы не так просто.
— Есть самостоятельное дыхание! — сообщил Михеев.
— Вижу. Рано радоваться. Надо всё это добро купировать побыстрее. Что там с показателями?
— Давление сто пятьдесят на сто, пульс сто двадцать, одышка тридцать, — доложила Агнесс.
— Срочно адреналин подкожно. В вену хлористого кальция десять. Быстрее!
Вену искали всем миром — так далеко они попрятались у журналиста. «На память» он еще и получил кучу дырок и гематом на обеих руках.
Но спустя минут пять напряжение шейных мышц начало уходить. Через десять можно бы и экстубировать, но я решил подстраховаться, подождал еще немного, пока отек с шеи не ушел совсем.
За всей этой свистопляской я даже не спросил у Гиляровского, в какой газете ждать репортаж. Ничего, кто-нибудь пришлет нам номер. Надеюсь, сильно ругать не будут.
* * *Когда находишься в стороне от основных событий, то о новостях только догадываешься. Или судишь по косвенным признакам. Таким, к примеру, как возросшее количество раненых. Раза в два поначалу. А потом и в три. Японцы начали давить. И хоть потери у них были куда больше, что и неудивительно при наступлении, меня это не радовало, с нашей стороны тоже не слава богу.
Рассказы раненых ясности не вносили, они знали даже меньше нас. А что — держали оборону, отбили атаку, вторую, ранило, в медсанбат, а потом сюда. Конец истории. Повторяющейся в разных вариациях. А из штаба, как назло, никто к нам больше не ездил. То ли боялись наших шмелей, то ли времени не было. Раненые офицеры — не старше штабс-капитана, тоже мало что знали. Да и какие тут беседы о положении на поле боя, если все еле ноги переставляют и спят по три часа в сутки? Едим, когда получится, меняем одежду тоже по случаю. А уж в туалет сходить… Лучше не будем о грустном. Потому что когда рассказывают анекдот про кайф, испытанный после распития пяти литров пива, это смешно, а когда у самого глаза на лоб лезут, то не очень.
Вера Игнатьевна даже разговаривать перестала, наверное, для экономии сил. Только во время операций можно было услышать, как она хрипло отдает распоряжения. Она даже перестала считать операции, хотя в самом начале очень хотела отпраздновать сотую. Бурденко превратился в бледную тень истощенной панды, так резко выделялись темные круги под глазами.
Первой ласточкой был Михеев, во время операции он просто начал падать на пациента. Его успел поддержать санитар, который как раз подошел, чтобы забрать ампутированную голень. Александр Васильевич, вдохнув бодрящий аромат нюхательной соли, попытался встать, но я отправил его полежать. Ненадолго, на пару часов. Ушивать рану на культе закончила операционная сестра.
Я как раз вышел из операционной и посмотрел вокруг. Дурдом не снижает обороты, персонал продолжает сновать в разных направлениях. Раненые стонут и ругаются. Вечер уже, смеркаться начинает. А зашел я утром, часов в десять. Хотелось какой-то определенности, пока все медики не легли тут от нервного истощения. Я не думал о стратегических задачах. Просто осталось желание, чтобы всё это закончилось. А ведь по нам тут не стреляют, мы даже не медсанбат, который ближе к линии фронта, хотя те, кто сидит в окопах, уже их считают тыловыми крысами. Каково им там, рядом с передовой, в процессе бесконечной сортировки, я даже не пытался думать.
Вспомни чёрта, он и появится. Я видел этого фельдшера, он уже не раз сопровождал раненых. И он меня узнал, выпрыгнул из повозки, бросился ко мне.
— Ваше сиятельство, у нас штабс-капитан с бронепоезда, пулевое живота. Тяжелый, извели на него весь запас второй группы. В пути трижды пришлось непрямой массаж сердца проводить.
— Зачем везли? Черная метка, умирает. Время только тратили напрасно, — раздраженно ответил я. — У нас и без него очередь на тот свет большая.
— Там, ваше сиятельство, прорыв чуть не случился. Очень уж давили японцы. Мы уже думали — всё, эвакуироваться не успеваем, раненых тьма тьмущая. И тут — бронепоезд. Они нас всех спасли. Что же мы, ваше сиятельство? Вы же…
Где-то внутри меня отчаянно начала выбираться из-под завалов усталости и рутины совесть. Блин, если не мы, то кто? Хотя бы попытаться надо.
— Санитары! Срочно в операционную! — крикнул я. — Готовить кровь!
Офицер лежал как восковая кукла — бледный, с запавшими щеками. Со слов фельдшера-анестезиста пульс — нитевидный, давление измерить не удалось. На животе повязка, пропитанная кровью. Отвели руки в стороны, начали обкладывать пеленками будущий разрез. Операционная сестра громко считает большие тампоны.
— Срочно моемся! Срединная лапаротомия, — сказал я, надевая халат. — Вера Игнатьевна, ассистируете. Александр Васильевич, давайте еще кровь, вторую группу. Только быстро! Венозный доступ?
— Есть, на правом локтевом…
— Срочно еще! Этого мало!
Сделали разрез, и оттуда сразу хлынула кровь. Всё, что ему лили, и своя вдобавок. Да уж, шансов маловато. Ладно, поборемся еще.
— Собираем кровь, процеживаем! Быстрее! Ножницы!
— Кровит… не видно, откуда, — пробормотала Гедройц.
— Значит, найдем.
Я продолжил рассекать ткани по белой линии. Ну вот, есть разрез.
— Начинаем мобилизовать тонкий кишечник влево. Готовим тампоны. Приступаем, Вера Игнатьевна, время дорого!
— Хватит мне под руку тут! — выдала самую длинную за последние несколько дней тираду Гедройц. — Вижу и так!
После мобилизации кишечника кровотечение не остановилось. Так и продолжалось, теперь уже с нашей кровью.
— Правая почка, — вдруг сказала княжна. — Артерия. И аорта, похоже. Да.
Наши взгляды встретились — тут достаточно только глаза чуть поднять, и так лоб ко лбу стоим. И я ответил на немой вопрос.
— Продолжаем. Я сейчас прижму брюшную аорту, а вы начинайте накладывать шов. Оттяну желудок вниз, а вы рассекайте малый сальник. Начали!
Я сунул руку глубже и прижал аорту к позвоночнику.
— Кровотечение прекратилось, — сказала Вера.
— Продолжаем лить кровь! Начинайте ушивать аорту!
Рука начала затекать уже через пять минут. Но оторвать ее я не мог. Отпущу — и все наши старания насмарку. Я даже пошевелиться боялся, только считал про себя секунды, пытаясь отвлечься.