Чем звезды обязаны ночи
Мало-помалу, от встречи к встрече, между нами завязалась искренняя дружба. И все же то огромное уважение, которое я к ней питал, сдерживало меня, и я не осмеливался задавать вопросы. Но иногда, устремив взгляд на океан, она начинала говорить. О своем прошлом. О драмах, которые вылепили ее характер. О встречах, которые изменили ее жизнь. Маркиза оставила заметный след в нашем веке. Своим шармом и чувственностью, но главное – своим мужеством и великодушием. Сегодня, через много лет после того, как ее не стало, некоторые наши с ней разговоры всплывают у меня в памяти. Она была мудрой и прозорливой. Мне бы так хотелось, чтобы Лиз была с ней знакома!
При каждом моем визите Вера спрашивала, нет ли у меня новостей. Нет. Ни малейшего следа. Роми и малышка исчезли.
Я по-прежнему писал статьи в газету, у которой теперь оставалось примерно столько же читателей, сколько гостей на вилле. Я продолжал эту затею по единственной причине: газета была последним, что меня связывало с Роми и Лиз. Я говорил себе, что, может быть, где-то там далеко Роми ее читает. Я продолжал «дистиллировать» хорошие новости для моей детки. Иногда с тяжелым сердцем я подписывался «Папа», разбавляя типографскую краску слезами. Что до кресел в моем кинотеатре, то в скором времени они стали принимать только меня да случайно забредших прохожих, которых на улице застал дождь.
Меланхолия стала моим непреходящим состоянием. Ничто больше не увлекало. Только визиты к маркизе заставляли меня приводить себя в порядок и нацеплять на лицо жизнерадостную улыбку.
А потом однажды я получил от нее письмо. То, которого не ждал. Последнее письмо от Роми. Мне скоро исполнялось сорок лет, а где-то существовавшей Лиз было почти двадцать. Роми нацарапала на листке бумаги несколько беспорядочных слов, едва ли пять строк, в которых просила прощения за то, что бросила меня. И говорила, что у нее больше нет сил продолжать. Для нее на этом наступает «конец фильма». А в качестве заключительных титров она просила сделать последний подарок ее дочери. У Лиз был настоящий талант к высокой кухне, и Роми хотелось обеспечить ей будущее. Она дала мне номер банковского счета и предлагала положить на него столько, сколько я посчитаю возможным. А в конце она благодарила меня. Наше лето на баскском побережье оставалось одним из самых прекрасных ее воспоминаний. Она никогда не забывала.
Это письмо меня убило. Я вертел его и так и этак в поисках малейшей разгадки. Откуда оно было отправлено? Лиз любила готовить, но о каком будущем говорила ее мать? В смятении, измученный, беспомощный, я подчинился ее просьбе. Распорядился так, что Лиз никогда ни в чем не будет нуждаться. Роми не оставила обратного адреса. Но я решительно настроился продолжить поиски.
34
Он уже здесь. Гигантская фигура и потерянный взгляд. Приложив палец к губам, он призывает меня не шуметь. В кровати хрупкое тело Нин прижалось к матери. Обе спят.
– Как она? – шепчу я.
– Состояние стабильное.
– А пересадка?
– Все еще ищут донора.
Я смотрю на бледное личико Нин. Крошечная марионетка, подключенная к проводам, которые поддерживают в ней жизнь. Ее ладошка вцепилась в руку матери, словно она боится, как бы та не улетела. У меня в горле стоят слезы. На столике у изголовья я пристраиваю Диего, дракона, который никого не боится. И фотографию мсье Гри.
Заходит медсестра и ставит на столик поднос с завтраком. Салат из сельдерея, темный соус, в котором плавают ошметки мяса, и банан.
– Ну, и к этому…
Я достаю из пакета три банки с любимыми лакомствами Нин, обернутые в алюминиевую фольгу. Увидев их, Пейо кивает подбородком на сумку, стоящую у его ног.
– Какое совпадение…
– Если так пойдет, мы скоро сможем открыть здесь ресторан.
Ссутулившийся Пейо с темными кругами под глазами, сидящий на пластиковом стуле, кажется великаном. Беспокойная ночь оставила явную печать на его лице.
– В какой ресторан ты попала впервые в жизни? – спрашивает он через некоторое время, не сводя глаз со спящих.
– «Бокюз». В Париже.
Он медленно качает головой.
– А ты?
– В одном «звездном», в Байо́нне, – отвечает он. – С бабушкой.
– С Поль?
Он кивает.
– Мне было пятнадцать. Я потратил на тот ужин все свои сбережения. Мы отмечали ее семидесятипятилетие.
Мне вспомнились дни рождения Роми. Мать не желала, чтобы мир заметил, что она стареет, поэтому у нас был свой ритуал. Она вставляла в видеомагнитофон кассету. На экране Дон Локвуд и Кэти Селден начинали дуэт: «Я пою под дождем…» Эта цветная музыкальная комедия трогала ее до слез, а я так никогда и не смогла понять почему. Может, дело было в уходящем времени? Мы немного танцевали – причем я повисала на маме, обхватив ее за ноги, – а потом садились за стол. Тартинки с соленым маслом и молочный шоколад. Никаких свечей. Слишком банально. Заканчивали мы вечер на крыше, укутавшись в одеяла и любуясь Парижем. Ни один мой взрослый день рождения не мог сравниться с теми.
– На самом деле ни Поль, ни я не знали, чего ждать, – продолжает Пейо. – На всякий случай мы не ели весь день, чтобы оставить место в желудке для ужина. А потому, едва сев за стол, набросились на хлеб.
Он улыбается при этом воспоминании.
– Нам все было в новинку. Помню, на нее произвела огромное впечатление винная карта: «Двенадцать страниц одного только красного!» – воскликнула она. Мне кажется, я и сейчас слышу ее голос. К сожалению, в тот вечер мы были вынуждены ограничиться водой. Всего моего бюджета хватило бы только на скромный графинчик! А потом прибыло легендарное блюдо этого ресторана: эскалоп из лосося под щавелем…
Он делает паузу.
– Это было ошеломительно. Взрыв вкусов на языке. А цвета, а текстуры! Неожиданные сочетания. Я ощутил блаженство. Я поглядывал на соседние столы: мне хотелось всего отведать. Я подсчитывал в уме, сколько времени мне понадобится, чтобы отложить достаточно денег и вернуться сюда, когда метрдотель поставил перед нами новую тарелку. Кабачки с кабачковыми же цветами, фаршированные лангустинами.
Стоило прозвучать этим словам, как у меня слюнки потекли.
– Я предупредил официанта, что мы этого не заказывали. «Наш шеф желает, чтобы вы попробовали», – ответил он. Дальше последовала тележка с сырами – длиннее, чем день у голодающего. Вальс десертов, одним из которых было хрустящее пирожное с персиком и мятой, на вершине которого горела свечка. Казалось, наша трапеза никогда не кончится. У старой Поль выступили слезы на глазах. А потом к нам подошел сам шеф-повар. У меня не хватало слов, чтобы поблагодарить его. «Это я вас благодарю, – ответил он. – Вы оказали честь моей кухне».
Так Пейо встретил человека, который изменит всю его жизнь. Шеф-повара, который готовил, вкладывая всю душу. Человека большого чувства, который любил людей сильнее, чем почести. В тот день Пьер Мендоза понял, что тоже станет шеф-поваром. И что все его существование будет посвящено тому, чтобы вызывать у других такое же потрясение, какое испытал он сам за эскалопом из лосося под щавелем.
Возвращается медсестра. Меряет давление Нин, хмурится. Мы бросаем на нее вопросительные взгляды, но она выходит, не сказав ни слова. Я накрываю одеялом плечи Гвен. Та чуть шевелится во сне.
– А твой ресторан? Почему ты его бросил? – спрашиваю я, раз уж Пейо распахнул дверь исповедальни.
Он мрачнеет.
– Сибилла? – рискую спросить я.
Он кивает.
– Мне так странно слышать, как ты произносишь ее имя. Последний раз я рассказывал эту историю десять лет назад старому Эчегойену.
Он вздыхает.
– Кухня придала смысл моей жизни. И она же ее разрушила.
И вот в сближающей безликости этой палаты, где крошечное сердце вот-вот перестанет биться, он начинает свой рассказ. Красавица Сибилла со своими бикини в кружавчиках и виолончелью последовала за ним в Лондон. Там Пейо учился у лучших из лучших. Обзавелся хорошими связями. Успех следовал один за другим, и он скоро оказался во главе собственного ресторана. Получил одну «звезду», потом вторую. Работал как сумасшедший, жертвуя сном и здоровьем. И любовью тоже. Знакомая песня. Вот только в его жизни была Сибилла. А вскоре еще и Оскар. Смеющийся младенец с пухленькими ручками, преобразивший жизнь Пейо. Молодой папаша с ума по нему сходил.